История Новгорода не была так трагически прервана татарским нашествием, как это случилось с Киевом, Черниговом и другими городами. Новгород успешно отбился от немецких рыцарей и легче, чем другие земли, перенес утверждение татарского ига, но и здесь тяжело сказывались первые десятилетия татарского владычества на Руси.
Новгород Великий играл очень важную роль в истории Руси, Западной Европы и далекого Северо-Востока, куда вместе с новгородской мирной колонизацией проникало русское ремесло и русское земледелие. Этим был подготовлен путь дальнейшего продвижения в Сибирь»[42].
Таков был Новгород во времена истории ушкуйников…
Но это еще не все…
* * *
«Трудно в Восточной Европе найти другой город, который в течение целых столетий не подвергался непосредственному нападению и оставался в такой поразительной по средневековым меркам недосягаемости и безопасности. Достаточно сказать, что между 1067-м (когда город был взят Всеславом Полоцким[43]) и 1478 годом (когда произошла сдача войскам Ивана III) Новгород лишь однажды в 1169 году подвергся четырехдневной осаде коалиции князей и за все это время никем не был захвачен. Бывали, правда, нечастые случаи, когда вражеские рати приближались к городу на Ильмене и даже подходили к его близким окрестностям, но до штурма или изнурительной защиты дело не доходило. Войны обычно полыхали на границах республики, вынуждая ее на стратегически уязвимых направлениях строить форпосты».
Если у новгородцев не хватало сил остановить неприятеля на границах своего государства и он продвигался вглубь территории, то в ход шли или деньги, или дипломатические средства. Даже в самых тяжелых войнах новгородцы умело избегали трагической концовки: осады родного города[44].
От агрессивных европейских соседей Великий Новгород отгораживался пограничными заслонами, в том числе — ушкуйниками.
* * *
Известный историк А. И. Никитский писал: «Было бы несправедливо представлять себе новгородское население в целом, как преимущественно торговое»[45].
Большая часть граждан огромной Новгородской республики занималась сельским хозяйством и ремеслами. «Однако те из граждан республики, которые занимались торговлей, вели ее столь активно и эффективно, что у внешних наблюдателей складывалось впечатление о новгородцах как о нации торговцев. Вместе с тем «преимущественным, если не исключительным, центром торговой деятельности в Новгородской земле был главный город последней, сам Великий Новгород»[46].
С А. И. Никитским был вполне согласен другой исследователь новгородской средневековой истории А. В. Арциховский. Он подчеркивал: «Новгород не был городом торговцев, хотя историки и писатели долго изображали его именно таким городом. Населяли его не столько торговцы, сколько ремесленники, а управляли им не торговцы, а феодалы. Но, конечно, торговля имела там большое значение, и раскопки это показали[47]. Археологически определены предметы, происходившие из разных русских земель, а также из разных западных и восточных стран. В слое X века найдены два больших клада серебряных среднеазиатских монет, чеканенных преимущественно в Самарканде»[48]. (Ссылку на «феодалов», как дань идеологии в истории, опустим.)
И все же, почему новгородская земля не стала центром земледелия?
У историка и публициста С. В. Шкунаева есть ответ на это: В. О. Ключевский, который называл историю России историей колонизации, то есть историей движения вширь, объяснял ее совершенно простым фактором: никакое интенсивное хозяйство на территории, куда волею судеб попали восточные славяне, в принципе невозможно исторически. Хоть сохой пахать, хоть плугом, хоть трактором. Оно исторически несостоятельно.
А вот что пишет на этот счет американский исследователь Ричард Пайпс: «Подобно другим славянам, русские в древние времена были пастушеским народом. И подобно им, поселившись на новых землях, они мало-помалу перешли к земледелию. На их беду области, куда проникли восточные славяне и где они обосновались, необыкновенно плохо пригодны для земледелия. Коренное финское и тюркское население относилось к нему как к побочному занятию, в лесной зоне, устремившись в охоту и рыболовство, а в степной — в скотоводство. Русские поступили по-другому. По всей видимости, сделанный ими упор на земледелие в самых неблагоприятных природных условиях является причиной многих трудностей, которые сопровождают историческое развитие России. Вот некое сравнение. Однако наиболее серьезные и трудноразрешимые проблемы связаны с тем, что страна расположена далеко на севере. Россия с Канадой являются самыми северными государствами мира. Верно, что современная Россия располагает обширными территориями с почти тропическим климатом — Крым, Кавказ и Туркестан, однако эти земли были приобретены поздно, по большей части в эпоху экспансии Империи в середине XIX века. Колыбель России — та область, которая, подобно Бранденбургу немцев и Иль у французов — находится в зоне смешанных лесов[49]. До середины XVI века россияне были буквально прикованы к этой области, ибо степями с их драгоценным черноземом владели враждебные тюркские племена. В эпоху становления своего государства они жили между 50-м и 60-м градусом северной широты. Это приблизительно широта Канады. Проводя параллели между этими двумя странами, следует, однако иметь в виду и кое-какие отличия. Подавляющее большинство канадского населения всегда жило в самых южных районах страны: по великим озерам и реке святого Лаврентия, т. е. на 45-м градусе, что в России соответствует широте Крыма и среднеазиатских степей. Девять десятых населения Канады проживает на расстоянии не более трехсот километров от границы с США. К северу от пятьдесят второй параллели в Канаде мало населения и почти нет сельского хозяйства. Во-вторых, на протяжении всей своей истории Канада имела дружественные отношения со своим более богатым южным соседом, с которым она поддерживала тесные экономические связи. И наконец, Канаде никогда не приходилось кормить большого населения. Те канадцы, которым не находилось работы в народном хозяйстве, имели привычку перебираться на временное или постоянное местожительства в США. У России не было ни одного из этих преимуществ: соседи ее не были богаты или дружески расположены и стране приходилось полагаться на свои собственные ресурсы, чтобы прокормить население, которое уже к середине XVIII века превышало население сегодняшней Канады».
Дальше Пайпс приводит вполне общеизвестные вещи, что период, когда возможно заниматься сельским хозяйством в Западной Европе, которую можно начать где-то с Польши сегодняшней, на 50–100 % больше по времени, которым располагает российский крестьянин для работы. Пайпс приводит данные о том, каким образом развивалось сельское хозяйство, данные по ржи (наиболее устойчивой породе зерновых), как двигалась эта урожайность в России и в Западной Европе, как уже к середине XVII века страны развитого сельского хозяйства, во главе которых шла Англия, регулярно добивались урожайности в сам-10 (а при этом было в России примерно сам-3, то есть две доли могли идти на потребление, одна — на следующий сев, что позволяло прокормить население, но не позволяло сельскому хозяйству развиваться, а крестьянам богатеть, сбывая значительную долю своего урожая).
«Подобно остальной Европе, — пишет Пайпс, — Россия в Средние века, как правило, получала урожай в сам-третий. Однако, в отличие от Запада, она в течение последующих столетий не знала резкого подъема урожайности. В XIX веке урожаи в ней оставались более или менее такими же, как в XV, в худые годы падая до сам-двух, в хорошие поднимаясь до сам-четверт и даже до сам-пят, но в среднем веками державшись на уровне сам-третей, чуть ниже этого на севере и чуть выше на юге».
В принципе такой урожайности хватало, в общем-то, чтобы прокормиться. Представление о русском крестьянине, как о несчастном создании, извечно стонущем под гнетом и гнущем спину, чтоб обеспечить себе самое жалкое существование, просто несостоятельно, — вполне объективно говорит Пайпс, — но, тем не менее, реальность не позволяла двигаться активно вперед. В низкой производительности российских полей, — опять же пишет Пайпс, — нельзя винить один лишь климат. Скандинавия, несмотря на свое северное расположение, уже к XVIII веку добилась урожайности один к шести, тогда как прибалтийские области российской империи, находившиеся в руках немецких баронов, в первой половине XIX века приносили от 4,3 до 5,1 зерна на одно посеянное, то есть давали урожай, при котором возможно накопление излишков. Другой причиной низкой производительности сельского хозяйства России помимо уже перечисленных природных факторов было отсутствие рынков сбыта. Здесь причина и следствие в своем взаимодействии влияют друг на друга. Причина порождает следствие, однако следствие затем делается самостоятельной причиной и, в свою очередь, начинает воздействовать на свою первоначальную причину. Неблагоприятные природные условия привели к низким урожаям. Низкие урожаи породили нищету. Из-за нищеты не было покупателей на сельскохозяйственные продукты. Нехватка покупателей не позволяла поднять урожайность. Конечным результатом всего этого было отсутствие побудительных стимулов к улучшению сельского хозяйства. Разорвать этот порочный круг могло лишь вмешательство каких-то внешних обстоятельств, а именно: установление торговых связей с другими странами или крупные научно-технические нововведения, — так считает Р. Пайпс.
