Такие вот претенденты. Из пятерых вышеназванных, пожалуй, наиболее симпатична проза Ирины Полянской, но представленный рассказ – далеко не вершина (хотя по сравнению с соседями таковой кажется). Это говорит всего лишь о критериях отбора, которыми руководствуется жюри, – а иначе – в который уже раз! – придется констатировать смерть российского рассказа. Но даже по нашим местным публикациям видно, что появляются молодые, интересные, – по стране их наберется не на один лонг-лист – значит, опасения о смерти отпадают. Определенно, все дело во вкусах членов жюри, а об этом эфемерном предмете, как известно, не спорят.
Нынешний московский взгляд на литературу отражает усталость дегустаторов чужого слова. Как сказал одному молодому и талантливому провинциалу редактор отдела прозы толстого московского журнала, «нам нужна литература, привычная и понятная пожилым людям». Действительно, зачем тревожить самолюбие пожилых новым словом, если поток добротной серости неиссякаем – из него всегда можно зачерпнуть кружек пять нового соцреализма. Судя по шорт-листу «казаковки», жюри чересчур строго придерживалось титула «именатора» премии: Юрий Казаков – писатель-реалист. Именно поэтому кандидаты оказались такими, какими оказались – линейное письмо, украшенное небольшими стилистическими виньетками, и отсутствие второго (о третьем не говорю) измерения, куда в поисках новизны может заглянуть одуревший от унылого однообразия читатель.
В статье «Ждущие лавров» («Время новостей», № 236) Андрей Немзер посетовал: «Даже и не знаю, за кого болеть: и Полянская – мастер, и Мамедов, и Солоух, и к Горюхину душа лежит». Простая, на первый взгляд, фраза, однако есть в ней один нюанс. Ласковое упоминание Горюхина в одном ряду с Мамедовым и Солоухом можно рассматривать двояко: либо Немзер снисходительно потрепал автора «Клея» по плечу (не мастер, как остальные, но зато славный малый), либо намекнул, что к остальным у него, Немзера, лежит не душа, а расчет и знание премиального закулисья. Хочется надеяться именно на второе. Можно усмотреть в эти словах и намек на то, что Горюхину стоит рассчитывать не на премию, а на приз «критических симпатий».
Скорее всего, так и случится. И, думаю, жюри будет по-своему право, отодвинув уфимского прозаика. Если до того не разобрались, то на финише уж точно остановят контрабандиста, который, прикинувшись своим, пытается протащить через барьеры иную литературу. На первый взгляд он и правда выглядит как реалист – и даже сверхреалист, выстраивающий реальность на уровне жесткой схемы. Пространство его прозы кажется плоским как бильярдный стол, герои монолитны и непроницаемы как шары слоновой кости, и взаимодействуют между собой по законам ньютоновской механики. Автор показывает читателю стол сразу после «разбоя» пирамиды – моментальный снимок полной шаровой энтропии. Посторонний взгляд видит хаос – но начинает действовать невидимый игрок, и постепенно, сталкиваясь под точно рассчитанными углами, герой за героем, шар за шаром укладываются в предназначенные им лузы. Пространство стола пустеет и вновь превращается в чистый лист, готовый к новой игре автора. Тут-то и понимаешь, что первоначальная позиция является не следствием случайного «разбоя», а тщательно выстроенным этюдом – и эта аналогия уводит нас от бильярда к другому умному занятию – шахматной композиции. Горюхинская проза оказывается объемной, включая в себя и самого автора в качестве действующего лица – главного, но стоящего на втором плане. И все множество героев оказывается неким хитрым геометрическим образованием, подобным японскому саду камней, или тому самому листу Мебиуса.
Даже сейчас, пытаясь приблизиться к простому и понятному определению горюхинской прозы, я незаметно для себя свернул в словесные дебри – а это означает, что литературно-математическая игра вовлекает в свою орбиту и читателя. Скажу по секрету: писатель Горюхин беззастенчиво пользуется читателями как теми библейскими животными – он просто-напросто изгоняет в нас своих мизантропийных бесов, стравливает свой хаос – но делает все это с приятным ненавязчивым юмором (слава Богу, хоть не подталкивает потом к обрыву). Однако это не значит, что, склеив весь сонм горюхинских героев в одного, мы получим личность автора. Если это и будет Горюхин, то не пишущий, не демиург, компенсирующий демиургством бессмысленность бытия большинства своих героев. А весь смысл находится вне этих героев, и даже вне их междоусобных отношений. Он – в игре автора, в способе его решения созданной им же исходной позиции. Литературная композиция – отдельная ниша современной прозы, и мне кажется, что в России сегодня ее занимает один Горюхин.
Этого достаточно, чтобы понять: Юрий Горюхин – не реалист «по-казаковски», и поэтому пойдет вне конкурса, как приглашенный гость. Как чужой. Но и такой результат есть результат. Можно предположить, что в этом году «Новый мир» (как в прошлом – «Знамя») откроет перед Горюхиным свои двери, пропустит пару его рассказов, а то и целую повесть. Там, глядишь, и третье хождение за славой завершится, наконец, удачей. Вот только, судя по слабеющему не по дням, а по часам творчеству обивающих пороги подобных конкурсов, занятие это вредное. Наверное, работает некий закон сохранения – пока фамилия набирает очки, важность собственной литературы отступает на задний план – успеть бы хоть что-то сварганить и разложить веером: для Белкина, для Казакова, Григорьева, Букера, Нобеля… Хочу пожелать Горюхину не поддаваться этому премиальному синдрому – но продолжать подъем, если уж поймал восходящий поток. А новостей из Москвы в эту ночь я так и не дождался.
P. S. 16 января. Только вечером в сетевом «Русском журнале» появилась статья члена жюри конкурса Михаила Эдельштейна «Русский рассказ: взгляд изнутри». Из нее я узнал, что «лауреатом премии имени Юрия Казакова стала Ирина Полянская, чей рассказ «Утюжок и мороженое» жюри сочло лучшим». Искренне поздравляю писательницу с премией, а жюри – с достойным выбором.
В подтверждение моей догадки о «критических симпатиях»: если в прошлом году Михаил Эдельштейн довольно критично отозвался о повести Юрия Горюхина «Встречное движение», то сегодня, говоря о «Канцелярском клее Августа Мебиуса», он отметил «изящный узор этого странного и грустного рассказа с загадочным названием, с очень ярким и неожиданным финалом, рассказа об одиночестве, о тоске, об отсутствии любви, о беге времени».
Все действительно меняется – и, как обычно, в лучшую сторону.
Игорь Фролов
«Возвращение Эвридики»
(Послесловие к подборке современной американской поэзии)
«Увидит, что вполоборота иду,
что предана мертвым, что большего чуда,
чем с ними остаться… – он не осилит ту,
предписанную ему, и рванет отсюда».
В. Гандельсман, «Эвридика».
Любить переводную поэзию трудно. Не покидает ощущение некоего подлога, путаются подстрочные сомнения – тот ли размер, та ли интонация, тот ли смысл? Подозрение в испорченности переводческого телефона не дают расслабиться и получить удовольствие. Чаще всего проба на истину невозможна – для этого требуются оригиналы, которых, как правило, нет под рукой. Но когда в результате несчастного случая на стол привередливого читателя ложится правильная книга – страницы поделены поровну: чужие закорючки слева, кириллица справа – вот тут и происходит катастрофа.
Об этом крушении иллюзий мы и поговорим. Сразу предупреждаю, что все дальнейшие измышления основаны на собственном опыте, поскольку себя в первую очередь и отношу к библиофилу со средним уровнем английского языка, и с жаждой читать оригиналы. Противоречие между запросами и возможностями поддается разрешению только после долгого плавания в море чужого языка. Но эмиграция уже не светит или не грозит, значит, такой практики не предвидится. Зато попытки реконструкции малыми средствами весьма плодотворны, поскольку результаты парадоксальны. Ими и хочу поделиться.
Человек, начинающий читать оригинал, сталкивается с трудностями уже на фонетическом уровне. Попробуйте, не владея разговорной речью (а школа учит только читать), сразу уловить ритмику иноязычного стихотворения. (При переводе прозы трудности тоже есть, но они не так сокрушительны). Вам придется угадывать расстановку ударений, давиться «ненужными» гласными, запинаться о камни «лишних» согласных – и когда вы доберетесь до конца строки, окажется, что музыки за этим трудным занятием вы так и не услышали. Придется повторить – и не раз, прежде чем ритм зазвучит устойчиво.
Теперь о смысле. Поэзия ждет от вас (а вы – от нее) непосредственного восприятия – пошаговость понимания ей противопоказана. Предстоит побороться и с этим. Как бы ни был широк усвоенный словарь, ваш русскоязычный мозг не сможет безболезненно пропустить через свое сознание все эти неуместные для нас определенные и неопределенные артикли, все эти have been (имело быть!) – он обязательно задержится на них, чтобы рассмотреть и убедиться, что они всего лишь грамматически окрашивают следующее за ними слово. Да и сам порядок слов бывает совершенно невообразим для нашего воображения – вы можете читать некое утверждение, в конце которого вдруг встречаете какое-нибудь never или nothing – и все сразу оборачивается отрицанием того, чему вы только что поверили.
