Это — самая лучшая из всех здешних перспектив, а принято считать, что парижские перспективы — самые красивые в мире.
На площади Согласия стоит настоящий египетский полированный обелиск, привезенный сюда Луи-Филиппом после восстановления монархии Бурбонов. Обелиск весь исписан затейливыми четкими письменами-иероглифами. Что написано на нем, может прочесть только человек грамотный по-египетски, парижане этих надписей читать не могут. Этому немому среди парижан долговязому каменному египтянину отроду более трех тысяч лет.
В мостовую площади Согласия натыкано фонарей, как булавок в булавочную подушку модистки. Днем они стоят, словно редкий выгоревший лес, а ночью похожи на стаи светляков, танцующих балет и застывших на одной высокой ножке.
Проспект Елисейских Полей по-парижски называется Авеню де Шанз Элизе. Такой улицы нигде нет на свете Ее одной было бы достаточно, чтобы сделать Париж знаменитейшим городом. На этом длиннейшем проспекте много всяких замечательных вещей, но сам он достопримечатель-нее их всех. Он достопримечательней площади Согласия, называвшейся раньше Королевской и получившей свое теперешнее миролюбивое имя после того, как на ней гильотинировали две тысячи восемьсот революционеров и контрреволюционеров. Он достопримечательней даже самой площади Звезды-Этуаль, превращенной в памятник многим миллионам людей, убитым за то, чтобы отобрать у Германии ее колонии и рынки.
Если смотреть от памятника Гамбетты, то Елисейские Поля кажутся широкой дорогой, ведущей в гору посреди зеленого кудрявого сада. По дороге густой сплошной толпой муравьев ползут автомобили различных марок. Если случится кому в часы разъезда переходить поперек этой улицы, то он должен зорко глядеть в оба. Не успеешь вступить на асфальт, голова закружится от шелеста машин, от тысячи автомобильных фар, проносящихся мимо со скоростью падающих звезд, от рева сигнальных рожков. Если в период наиболее оживленного движения путешественник поедет на автомобиле вниз от Триумфальной арки — каждая минута грозит ему катастрофой. Пронизанный десятью тысячами огней, подавленный громовым рокотом двадцати тысяч широких балонных шин, он скатится полуоглушенный к подножью обелиска. И лишь на мосту Пон-Неф, над влажной мутью Сены, в ущелистых улицах Латинского квартала вновь придет в себя. Никто, однако, знающий Париж, не станет утверждать, что именно на проспекте Елисейских Полей — самое оживленное уличное движение.
Оно оживленней на площади Оперы в послеобеденные часы. Десятки раз на протяжении каждой четверти часа она берется штурмом в автомобильном и пешем строю. Автомобили лавой по восемь в ряд мчатся по Авеню де л'Опера на полном газу и на крайней скорости, какую только можно представить себе на городских улицах. Вернее, какой нельзя представить себе нигде, кроме Парижа. Когда передний ряд машин докатился уже до площади и готов железным потоком пронестись по ней, совершенно неожиданно начинает звонить электрический колокол на тонкой мачте, красные буквы семафора вспыхивают словом "альт" (стой), и полицейский ажан поднимает руку, развевая полы своей крылатки. Автомобильная лава сразу останавливается. Стоит, дрожа и фыркая, пока на площади грохочет поперечная волна с Больших Бульваров. Потом тот же фокус проделывается в обратном порядке. Бульварам — электрический звонок и ажанова спина, а проспекту Оперы — свобода мчаться на несколько мгновений. В промежутках между атаками машин нужно успеть пропустить от тротуара к спасательному возвышению в середине площади толпу пешеходов, изнывающих в ожидании, когда можно будет перебраться на противоположную сторону.
Жить в миллионной столице Запада, ходить по ее автомобилизированному асфальту и не быть раздавленным стало нелегким умением. В школах Лондона введено преподавание этой науки. Полицейские обучают ребят правилам и обычаям уличного Движения.
Франция — духовная родина буржуазии, Париж — культурная столица буржуазного мира. Большие Бульвары — центр парижской жизни. Здесь помещаются банки, крупнейшие торговые и богатейшие предприятия, лучшие магазины. Здесь редакция буржуазной газеты "Ле Матен" — "Утро", одного из самых продажных органов на свете. За огромными зеркальными окнами стоят наборные машины, и праздная развратная толпа, шлифующая бульварные панели, может до глубокой ночи смотреть, как рабочие-наборщики трудятся над созданием и процветанием буржуазной пропаганды. На Больших Бульварах с величайшей виртуозностью культивируется национально-буржуазное французское искусство — поесть. Здесь же сосредоточен всемирно известный и прославленный парижский разврат — самое отвратительное и самое позорное создание капиталистической системы.
Жизнь французского буржуа течет аккуратно и размеренно. От ее точно установленных периодов идут приливы и отливы на Больших Бульварах. Асфальт бульварный то сплошь залит потоком автомобилей, орущих друг на друга и на все перекрестки, то безжизненно пуст, и такси стоят посреди панели вереницами длинными и неподвижными, подобными трупам гремучих змей. Когда автомобили мчатся, орут и шуршат, тогда и на тротуарах такая толчея, что даже деревьям тесно стоять в их чугунных розетках, вделанных в камень тротуарных плит. Когда автомобили скатываются с асфальтовой бульварной широты и замирают между фонарными столбами, тогда пустеют тротуары. По количеству машин и людей на Больших Бульварах можно безошибочно определить, который час. Только длинные трехосные автобусы не подчинены этому закону периодичности. Они упрямо, не делая перерыва на обед и на завтрак, шмыгают по парижским мостовым, зеленые и неуклюжие, как крокодилы на скетинг-ринге.
Париж в целом виден с трех точек настолько, конечно, насколько видеть может человеческий глаз. С обширной и тенистой верхней площадки загородного парка Сен-Клу, с Эйфелевой башни и от паперти церкви Святого Сердца, стоящей на темени Монмартского холма. Глядя вниз из кабинки пассажирского самолета, легче всего охватить Париж в целом, не вникая в центральные черты его лица.
С Монмартра город виден в упор, лицом к лицу. От Бу-лонского леса до Венсенских ворот и от угольной станции Северной железной дороги до парка Монсури. Парижские дома взбираются вверх по монмартрским склонам к самому подножью церкви. Они теснятся, прижимаются друг к другу, оставляя узкие скважины улиц. На юго-востоке Монмартра улицы расположены по большей части под острым углом друг к другу. Угловые дома, острые, как волнорезы, как корабельные носы, смотрят вверх своими режущими парижское небо гранями.
От Святого Сердца, как на ладони, видна характерная планировка Парижа в ее социальном разрезе. На запад раскинулась буржуазная часть города. В центре ее площадь Звезды с двенадцатью сверкающими лучами проспектов. Среди этих звездных лучей, как прямые широкие полосы прожекторного света, выделяются: проспект Елисейских Полей, проспект Булонского леса и проспект Великой армии. На эти сверкающие богатством, полные самодовольной жизни улицы нужно смотреть с высоты наполеоновской Триумфальной арки. А еще лучше — совсем не смотреть никак. Все равно удивленный, смущенный и ослепленный наблюдатель никогда не сможет решить, какой из этих замечательнейших проспектов самый лучший.
Проспект Булонского леса — самая прекрасная улица на всем европейском материке. На ней, за зеленеющими рядами деревьев, стоят по обе стороны ряды внушительных дворцов, принадлежащих самой крупной финансовой и промышленной буржуазии Франции, а отчасти и всей Европы. По занимаемой ими жилплощади каждый из этих особняков равен целому дому-коммуне крупного нашего предприятия. Рассчитаны они на одну лишь буржуазную семью, обслуживаемую штатом прислуги, которого по численности хватило бы на обслуживание большой центральной силовой станции. Подъезды этих огромных домов или, как их здесь называют, отелей почти всегда на запоре, окна прикрыты ставнями или опущенными наружными шторами-жалюзи. Парижские дворцы крупной буржуазии почти всегда стоят необитаемые. Буржуазия живет где угодно, только не дома. В красавице Ницце, окруженной гвоздичными огородами и наполненной цветочными клумбами; в самом дорогом и роскошном курорте Европы — Биаррице, в каменную набережную которого бьет вечно гневная волна Бискайского залива, подымая перламутровую пену выше человеческого роста; на итальянском побережье Средиземного моря; в суровом швейцарском высокогорном Сан-Морице, в ровном и вечно ясном холоде которого процветают высшие формы международного зимнего спорта; на островах Тихого океана, наполненных солнцем, южными плодами и угнетенными туземцами — всюду, куда можно доехать за деньги и куда может загнать праздная скука.
