И опять наперегонки, и опять кивают головами. Да-да, вы очень понятно пишете. Ну до того разжёвываете, что нам, читателям, остаётся только глотать, и мы глотаем. Так что наше вам решительное напутствие: продолжайте и дальше так понятно писать.
А тут намедни разговариваю по Скайпу с главным редактором газеты «Аргументы недели» Андреем Ивановичем Углановым. У меня с этой газетой впервые в жизни сложились дружеские отношения, то есть в преамбуле к моим публикациям редакция иногда указывает, что В.Т. Слипенчук – их автор.
Разговор у нас абсолютно деловой, они разместили мои ироничные стихи из цикла «Примитивные», причём в двух газетах отвели на стихи по полосе. А я, вот такой «фон-барон», ещё остался недоволен задержкой с публикацией. Внешне так получилось, на самом деле был очень доволен. Они в прошлом году дали мою поэму «Путешествие в Пустое место» отдельной вкладкой. В советские времена отдельной вкладкой в газете, кажется, в «Известиях», давали стихи только Твардовского. Поэмы «За далью – даль», «Тёркин на том свете». Александр Трифонович был Человеком в полном смысле этого слова с большой буквы. Очень смело и бережно вёл литературное хозяйство. Я его иногда перечитываю, и советское время выглядит не таким уж потерянным и в его стихах, и в «Новом мире» вообще. Но вернусь к разговору с Углановым. Говорю: «Андрей Иванович, как вы решаетесь помещать мои стихи в газете? Ныне чтение стихов имеет практически нулевой рейтинг».
А он – мне: «Ваши стихи понятные. Читаю, и в них мне всё понятно. Но у вас политики много».
Упрёк относительно политики не воспринял. Политика – это жизнь. Великое произведение итальянского поэта Данте Алигьери «Божественная комедия», являющееся бессмертным памятником мировой литературы, – это же квинтэссенция политики всей Европы XIV века.
Говорю Угланову, ловлю на слове: «Вы не против, если прочту новое стихотворение “Человек в оконце”?» Выслушал. – «Ну, что я говорил? Всё понятно!» Вы представляете, какой для меня комплимент! Предлагаю ему: хотите, это стихотворение посвящу вам? Конечно, немного разволновались – не каждый день и я посвящаю стихи, и он принимает посвящённые стихи.
Так что, Игорь Павлович, был бы вам очень признателен, если бы вы поспешествовали мне с этой публикацией в «Вечерней Москве». Заодно бы и конкретно прочувствовали свою просьбу – рассказать о своих близких, друзьях, родных. Друзья и близкие не падают с неба, они рядом и познаются в общем деле.
ЧЕЛОВЕК В ОКОНЦЕ Андрею Угланову
Солнце яркое светит,
Но меня не заметит.
Да и кто я для солнца —
Человек из оконца.
Человек из оконца,
Как пылинка для солнца,
Как пылинки частица,
Что на солнце искрится.
И мне кажется, солнце —
Это тоже оконце,
За которым нас знают
И тайком наблюдают.
Наблюдают сквозь солнце,
Как ты смотришь в оконце:
Как пылинка искрится,
Как твой разум струится,
Как восходит сквозь солнце
К человеку в оконце.
Что касается родных, то нас, детей, шестеро, три старших сестры и три брата. Я из них самый младший. Во время войны нас стало семеро (удочерили сестру Ларису, она одногодок со средним братом Эдиком). Все вышли замуж, и все женились, у всех дети, и у детей дети. Я уже четырежды внучатый прадед. Моя жена – Галина Михайловна Слипенчук. Если доживём до 2013 года, то справим с ней золотую свадьбу. Мой отец, Трифон Аксентьевич, и мама, Наталья Антоновна, – справляли.
У нас с Галой двое детей. Миша – старший, у него сын, наш внук Гриша. И дочь Наташа, у неё трое детей, наших внуков, – Ваня, Марфа и Глафира.
Миша закончил МГУ, профессор, доктор экономических наук, кандидат географических наук, недавно избран депутатом Еравнинского района Республики Бурятия, известный предприниматель, руководитель ИФК «Метрополь».
Наташа закончила сельскохозяйственную академию, Тимирязевку, кандидат экономических наук. Пытается дать детям европейское образование. Говорит мне: «Папа, подрастут внуки и переведут твои стихи и романы на все языки Европы и Азии». Молчу. А что скажешь? Отец мой, будучи председателем колхоза, с детства привил – если ты где находишься, то в силу своих возможностей несёшь ответственность за всех. Слипенчуковская ветвь. Так что ей и подумать о себе некогда. Ну да ладно.
Вы, Игорь Павлович, прислали мне тридцать шесть вопросов, и хотя понимаю, не все мои ответы придутся вам или вашей газете по душе, отвечаю на все, потому что не избалован вниманием прессы. Есть вопрос – должен быть ответ. Наберитесь терпения, это ваши вопросы.
24. – В России писательское слово всегда было камертоном общественных настроений, к нему прислушивались и «низы» и «верхи». Интересно, а к чьим словам прислушиваетесь вы, кто из современных писателей вам интересен и почему?
– Искренне сомневаюсь, что писательское слово было всегда (стало быть, является и ныне) камертоном общественных настроений и к нему прислушивались и «низы» и «верхи». Увы, увы, это не так. Ландшафт общественных настроений в начале XX века и вообще в XX веке не был однородным. Горы, степи, лесостепи, реки, озёра и так далее и так далее. Множество сословий, причём гордящихся своим сословием, являлись внутренне обособленными, лишь внешне соприкасаемыми структурами. Крестьянина интересовало одно. Разночинного интеллигента – другое. Купца – третье. Служилого чиновника – четвёртое. А рабочего пролетария – пятое. И так во всех сословиях, которых в царское время было более десятка. Газеты, журналы, книги художественной литературы обслуживали грамотную часть страны, то есть весьма ограниченную часть. И говорить, что к ним прислушивались и «низы» и «верхи», – это миф. Никто ни к кому не прислушивался, всем сословиям (поднимите газеты тех лет) достаточно было смысла жизни в своём сословии.
Но вот когда проводились стратегические реформы или начиналась война, то тут уже всё менялось. Ландшафт человеческих настроений становился более однородным, особенно во время затяжных войн. Вступали в силу общечеловеческие чувства: бесприютности, боли, холода, голода или невыносимых потерь. Ареал распространения печатной продукции увеличивался, а с ней – и вес писательского слова. Война, как говорится, равняла всех, разделительные стенки между сословиями становились прозрачными или исчезали вовсе.
Где-то в середине Отечественной войны советская власть помирилась с РПЦ, Русской православной церковью, а через неё – со своим народом. Никакого участия в этом писатели не принимали. Всё решила советская, то есть безбожная, власть единолично. Сейчас находятся знатоки, которые упрекают за это известных иерархов. Задним умом каждый из нас крепок. Но суть любой Церкви в том, что где народ – там и Церковь. Там, где Церковь, – там и народ. Какой бы ни была власть, она не может обойтись без народа. Правда, у любой власти есть средства принуждения, насилия, за которые так или иначе приходится расплачиваться. Иногда кровью своей, а ещё хуже – кровью своих детей и внуков. Мировая история накопила достаточно примеров на этот счёт. Но и здесь писатели всегда были как бы «сбоку припёка». На них всегда ссылались как на известный пример отношения к той или иной власти.
Во времена царизма Лев Николаевич Толстой возвысил голос. Встал как бы над царём и над Церковью. Результат известен – остался и без Нобелевской премии, и без креста даже над гробом.
В советское время Михаил Александрович Шолохов (у нас на ВЛК был курс о Шолохове и его творчестве) вполне мог закончить жизнь как предводитель белогвардейского казаческого движения на Кавказе. И вот ирония, как раз в тот момент закончить, когда в газете «Правда» (1938 г.) печатался его роман «Поднятая целина». Роман, воспевающий коллективизацию, воспевающий колхозы.
Всё это говорю не для того, чтобы кого-то предостеречь не возвышать голос, а к тому, что в моём понимании писатель сродни живому горну. Одному Времени дозволяется на нём трубить «подъём», другому – только «отбой», а для третьего – искореняется сама возможность звука на живом горне. Как это сделал колумбийский писатель, журналист Габриэль Гарсиа Маркес – дав антипиночетовский обет молчания.
Михаила Шолохова спас Сталин. Как оказалось, спас будущего лауреата Нобелевской премии. Спас от своих же клевретов, по сути, от самого себя спас. Кроме того, Шолохов был членом ЦК КПСС. То есть хочу подчеркнуть, что власть в состоянии не только похоронить того или иного писателя, но и поднять его, сделать знаменитым. Но, как говорил поэт Грибоедов, занимавшийся дипломатией по прямому долгу службы, «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».
С политиками дружить затруднительно, но к их словам, учитывая всё вышесказанное, всегда прислушивался и прислушиваюсь. А к писателям – не ко всем. Но всем – моё уважение и сочувствие. Все писатели обязаны прислушиваться не столько друг к другу, сколько к народу. Как ни крути, а творец языка, на котором мы говорим и пишем, – народ.
