На семинаре всё было куда проще и прозаичней. Прямого воздействия на наше сознание Ланщиков избегал. Зато он не прочь был заняться нашим воспитанием. Воспитывал всем, что у него было — образом мыслей, манерой поведения, отношением к делу, отношением к каждому из нас. Показывал, как надо "держать удар", когда бьют; как драться, когда схлестнулся в споре, и при этом сознавать, во имя чего? На какой стороне ты бьёшься: за народное или за элитарное? И мы видели, осознавали, что будь ты хоть самым известным, опытным критиком, мастером в своём деле, напиши ты хоть сотни рецензий и статей, выпусти десятки книг — всё равно: берясь за новую работу, каждый раз перед тобой неизвестность: что из этого выйдет? Причём с первого слова, как правило, ты начинаешь "с нуля", будто только ещё учишься писать. Словно впервые переступил порог и попал в новый для тебя и малознакомый тебе мир… Мир иных жизней и иных мыслей — отличных от твоих.
А теперь о "символе несгибаемости". Признаюсь, многих из вчерашних семинаристов сегодня вряд ли вообще можно назвать критиками. Начну с того, что не все просто дожили до наших дней. Раньше своего "наставника" покинули сей мир Асанов и Педенко. "Переквалифицировались в управдомы", ушли кто куда: в прозу, литературоведение, искусствоведение, в чиновники, на редакторскую работу Шкловский, Стрельцова, Куницын, Михайлов, Неверов и я. Впрочем, так ли важно, сколько студийцев сохранило верность критическому цеху? Остались "три богатыря": Бондаренко, Казинцев (ушедший потом в политическую публицистику, но сделавший имя себе именно в критике), Куняев. Можно сказать, немного. Больше того, уверен, что эти трое всё равно стали бы критиками, чьи имена на слуху, даже не доведись им несколько лет ходить на семинарские встречи к Ланщикову (упоминаю только его, так как, смею думать, к одному Золотусскому они бы никогда и не пришли). Насколько я знаю, не всё из того, что они писали, он безоговорочно принимал. Но одно его радовало — споры не заглохли, было кому "драться".
Последнее время мы иногда перезванивались, не могу сказать, что часто. Виделись и того реже. Как-то мне на глаза попалась, года через четыре после её выхода в свет, одна из последних его журнальных статей о классике — "Горе от ума" как зеркало русской жизни". Я зашёл к нему, чтобы уговорить написать в серию, какую я в ту пору как редактор задумал и реализовы-вал в одном из издательств, небольшую книжку о "Горе от ума".
Ему было одиноко, и короткая, как я предполагал, встреча обернулась многочасовым разговором. Оказалось, что совершенно случайно я "попал в точку". Анатолий Петрович всю жизнь — это его слова — мечтал написать о русской драме, да вот всё как-то не складывалось. Он загорелся предложением и согласился расширить журнальную публикацию о "Горе от ума" и написать ещё две главы: про "Недоросль" и "Вишнёвый сад". В итоге даже родился заголовок будущей книги "Три века — три шедевра русской драматургии". "Я напишу, обязательно напишу, только бы глаза позволили…" — не знаю, кого больше, меня или себя убеждал он.
Желая хоть чем-то порадовать его, я подарил специально принесённые два номера "Москвы" с моим романом. Но признался, что в последнее время помимо прозы неожиданно для себя обратился к литературоведению, и рассказал о выходящей в свет работе "Радости и горести счастливой жизни в России. Новый взгляд на "Войну и мир" Л. Толстого. Триптих". Ланщиков улыбнулся и достал свою книжку "О пользе праздного чтения", нашёл нужную страницу, отчеркнул абзац и сказал: "Читай вслух". Я прочёл подчёркнутое им место: "А если говорить серьёзно, то новое прочтение, осознание Толстого должно идти прежде всего через литературную критику".
На прощание он сказал: "Саша, спасибо тебе за твою преданность русской литературе". Анатолий Петрович, подчеркну, отношение к русской лите-
ратуре всегда ставил выше личных отношений. И хотя это уже была ненастная для него пора, когда он фактически отошёл и от литературных баталий, и от политики, которой отдал несколько лет своей жизни, а значит, настало время, когда смолк домашний телефон и "дорогие друзья и ученики" уже не донимали, как раньше, визитами — он поблагодарил не за приход, не за память о нём и даже не за поступившее предложение, а лишь за преданность литературе.
На первой же странице последней подаренной им книги "О пользе праздного чтения (литературные заметки в ненастную эпоху)" есть фраза, сказанная им в беседе с журналистом газеты "Литературная Россия": "Всё зависит от времени и от обстоятельств". В день, когда из моих рук упал синий томик, на обложке которого золотым тиснением было отпечатано "Анатолий Ланщи-ков. Вопросы и время", оборвалось отведённое ему судьбой время и истаяли для него вопросы, на которые он всю жизнь искал ответы. Обстоятельства сложились так, что заветная мечта написать о шедеврах русской драматургии так и не осуществилась. Поздно, надо покаяться, я к нему пришёл.
Горько оттого, что "чувство пути", которое он некогда ощущал в себе, обернулось для него чувством страшного одиночества в последние годы. Но "история, — писал он, — развивается по законам высшей справедливости". И хочется думать, что справедливость не миновала его там, куда он ушёл от нас.
РОССИЯ АМЕРИКАНИЗИРУЕТСЯ БЫСТРЕЕ, ЧЕМ ЕВРОПА
Зиновьев А. "Я мечтаю о новом человеке". М, Алгоритм, 2007,240 с. (Завтра), тираж 4100 экз.
Судьбе было угодно познакомить и сблизить нас в последние годы жизни А. А. Зиновьева. Тогда, в 1999 году, когда он вернулся из вынужденной эмиграции, я зашёл послушать его лекцию. Александр Александрович читал курс логической социологии на философском факультете МГУ имени М. В. Ломоносова. Придя только раз, я в итоге прослушал этот курс, а потом ещё и этику, комплексную логику и интеллектуальную гигиену.
Мы виделись не только в аудитории, но и встречались у него дома. 3 ноября 2005 года, когда я передавал ему номер "Нашего современника" с его "Как иголкой убить слона", он подписал мне: "Логический интеллект".
Читая книги Зиновьева, слушая его лекции, я был знаком с его взглядами. Но его "Фактор понимания", вышедший через 4 месяца после смерти и заканчивающийся словами: "Человечество погибнет от своей глупости", вначале принял пессимистично. Думал даже, что причина в жёстком диагнозе врачей — рак мозга. Поэтому вздохнул с облегчением, когда на последней книжной ярмарке увидел новый сборник его интервью с названием "Я мечтаю о новом человеке".
Надеюсь, интересующийся читатель сам найдёт в этом сборнике, вобравшем высказывания разных лет, ответы на многие вопросы, поднимаемые Зиновьевым в его обширном и глубоком социальном анализе. Не буду портить впечатление читателю, приведу лишь некоторые существенные, на мой взгляд, моменты.
Зиновьев, прежде всего, сильный ум. Слова его доходят не сразу, над ними надо думать. "Меня зачисляли в антисемиты и сионисты, в русофобы и в русские шовинисты, в коммунисты и антикоммунисты… Я ни то, ни другое и ни прочее… Я самостоятельное государство из одного человека, никому не служу, не следую ни за кем…" (с. 11). Вспоминаю в этой связи наблюдение Зиновьева. Американские сионисты пригласили его выступить на своём собрании. Был задан вопрос:
— Как вы относитесь к "Протоколам сионских мудрецов"?
— Нормально. Талантливое произведение. Безусловно.
— Как? Ведь общеизвестно, что это фальшивка, сфабрикованная охранкой.
— У Вас искажённое представление о фальшивке. Если бы в русской охранке были такие люди, как автор протоколов, революции 1917 года, скорее всего, просто не было бы.
Напомню факты биографии Александра Александровича Зиновьева. Родился в 1920 году. Перед войной окончил школу в Москве. В 1939-м "исключили из института, обследовали в психиатрическом диспансере и отправили на Лубянку" (с. 25). Причина — "заговор" против Сталина. Потом фронт. Войну закончил пилотом штурмовой авиации. Затем Московский университет. В 60-е доктор философии, заведует кафедрой. Входит в тройку ведущих логиков мира.
Крупные неприятности начались после появления на Западе "Зияющих высот". Нам будет небесполезно узнать, что, как и в случае с Солженицыным, одним из первых читателей, которому "книга понравилась", был Капица-старший. 1978 год. Выходит вторая книга "Светлое будущее", в которой прямо по имени назван Брежнев. Реакция властей стремительна — пригласили и предложили: выехать из страны в течение 5 дней или принять 12 лет наказания — 7 лет тюрьмы плюс 5 высылки.
Нам А. А. говорил, что на сборы дали 3 дня. Задержка произошла из-за того, что не могли найти страну, готовую принять его, жену и дочь. И вот ещё штрих к высылке. Об этом мне рассказал дотошный оппонент Зиновьева. В Германии, куда ехала семья, нашли известного логика, заклеймившего работы Зиновьева, как не имеющие ничего общего ни с логикой, ни с философией и квалифицируемые автором по разряду тартарологии.
