Варлимонт составил распоряжение и на цыпочках вышел вместе с Бюле из комнаты, чтобы выяснить, «где находится и что из себя представляет загадочная мортира фюрера».
Через восемь часов помощник Варлимонта майор Гельмут Перпонхер принес ему ответ. Мортиру нашли на складе в Берлине. Специально сконструированная для ведения уличного боя, она использовалась в Брест-Литовске, Севастополе и Сталинграде. Фон Хольтиц сам использовал ее для уничтожения оборонительных сооружений Севастополя. Это было самое мощное артиллерийское орудие, созданное человеком в доатомную эпоху. Названная «Карлом» в честь своего создателя генерала Карла Бекера, эта мортира на гусеничном ходу могла забросить 2,5-тонный снаряд диаметром в два фута на расстояние более трех миль. Этот огромный заряд мог пробить восьмифутовую стену из армированного бетона. Нескольких точных попаданий было бы достаточно, чтобы превратить в руины целый квартал.
Тем же вечером на втором стратегическом совещании у фюрера Варлимонт доложил, что «Карл», водруженный на специальную железнодорожную платформу, уже катится в Париж. Мортира будет там через восемь дней, сказал он.
* * *
В Париже, в обшарпанной задней комнате кафе по улице Пе в рабочем пригороде Леваллуа-Перре, два совершенно незнакомых друг другу человека сидели за бутылкой дешевого вина. В соседней комнате, за дверью, отделяющей их от собственно кафе, сидели два человека, которые познакомили первых после того, как сами сложили две части разорванного билета на метро. В задней комнате полковник Роль, коммунист, руководивший парижскими отрядами ФФИ, поднял стакан, обращаясь к собеседнику. Это был руководитель созданного коммунистами отряда Сопротивления в парижской полиции. В тот день он организовал забастовку городской полиции.
Роль хотел узнать лишь одно: подчинятся ли бастующие полицейские его приказам в случае восстания? Роль знал, что вскоре союзники выйдут к Сене у Манта и Мелёна, выше и ниже по течению от Парижа. Восстание, которое пытался предотвратить Шабан-Дельмас, должно было начаться, считал Роль, через несколько дней или даже часов. Сила, которую он больше всего хотел подчинить себе в городе после начала восстания, представляла собой 20-тысячный корпус полицейских. Чтобы убедиться в этом, он и пришел в кафе.
* * *
Как и во все предыдущие годы, алтарь в церкви небольшой деревушки на главном шоссе между Парижем и Кале получит к празднику Богородицы самое красивое во всей Пикардии украшение из цветов. В нынешний канун Успения высокая статная женщина и шестеро ее детей вышли из покрытого серой черепицей замка времен Людовика XIII, который они делили с 65 немцами, и на велосипедах отправились в ближайшую деревушку Варлу. Там с полными охапками цветов семья Отклоков вошла в церковь и начала украшать алтарь к предстоящему на следующий день, 15 августа, празднику.
Тереза де Отклок питала особую любовь к Деве Марии. Четыре года назад, 3 июля 1940 года, она отдала под ее покровительство судьбу самого близкого человека — своего мужа Филиппа. В тот день в шесть утра Филипп на своем красном велосипеде покинул убежище в винных погребах Бордо, где скрывалась вся семья. Он уезжал с намерением во что бы то ни стало добыть оружие и продолжить борьбу против завоевателей Франции.
Шестеро их детей в то утро еще спали, когда Филипп прощался с женой. «Мужайся, Тереза, — сказал он. — Наша разлука может оказаться долгой».
Почти четыре года Тереза де Отклок не знала, жив ли ее муж или мертв. Но однажды ночью в марте 1944 года, когда она слушала ночную передачу Би-би-си, согнувшись в наушниках над детекторным приемником, поскольку от занимавших соседнюю комнату немцев ее отделяла лишь запертая дверь, Тереза вдруг вздрогнула. На какое-то мгновение Терезе показалось, что земля разверзлась у нее под ногами. Одно из личных посланий, которые она сейчас прослушала, гласило: «Филипп, родившийся 22 ноября 1902 года, крепко обнимает жену и полдюжины своих детишек». Человек, за которым Тереза де Отклок была замужем, родился 22 ноября 1902 года.
В тот день, когда Тереза и ее шестеро детей украшали роскошными розами, лилиями и гладиолусами алтарь маленькой церквушки, в прохладной тишине вдруг раздался голос. «Мадам де Отклок, идите быстрее, быстрее!» — позвала Дюмон, владелица «Кафе-де-ла-Плас», располагавшегося на противоположной стороне деревенской площади. Тереза де Отклок сбежала по ступенькам бокового придела, пересекла площадь и прошла в заднюю комнату бистро мадам Дюмон. Из динамика старомодного приемника мадам Дюмон она услышала голос. Тереза де Отклок почувствовала, как по ее щекам катятся слезы, впервые после того, как Франция потерпела поражение. Тем же спокойным, подбадривающим тоном, каким он сказал ей «мужайся, Тереза», Филипп де Отклок, известный теперь как генерал Жак Леклер, объявлял, на этот раз для всей Франции, что он вернулся на французскую землю во главе французской бронетанковой дивизии, чтобы вступить в борьбу за освобождение своей страны. «Вскоре, — пообещал он, — трехцветный флаг вновь взовьется над Парижем».
Совершенно отчетливо и безошибочно Пьер Лефошё расслышал металлический скрежет, внезапно разорвавший предрассветную тишину. Четырьмя этажами ниже его камеры несмазанные колеса кофейной тележки «Френе» только что начали свое последнее путешествие по коридорам тюрьмы. Пьер слышал, как одна за другой распахивались двери камер. Их было необычно много. Но вот повизгивание металлических колес стало громче. Пьер услышал, как тележка громыхнула за углом слева и направилась по коридору в сторону его камеры. Шум прекратился. Пьер Лефошё услышал позвякивание ключей тюремщика, а затем, когда дверь его собственной камеры распахнулась, увидел перед собой очертания ожидавшей его кофейной тележки.
В женской части «Френе» день начался с предрассветного визита немецкого офицера. Двадцатилетняя Жанни Руссо, самая красивая девушка в тюрьме, вскрикнула от неожиданности, когда увидела стоящего рядом немецкого офицера. Уже потом она разглядела кончик распятия, свисавшего из-под кителя тюремного капеллана аббата Штейнерта.
— Дамы, — объявил он пяти девушкам, прижимавшимся друг к другу в камере, в которой не было даже окон, — я пришел причастить вас перед тяжким испытанием, ожидающим вас через несколько часов.
Было четыре часа утра.
Для миллионов парижан, все еще спавших в притихшем за серыми каменными стенами «Френе» городе, это медленно начинавшееся утро означало наступление последнего праздника, на который они могли рассчитывать в этом неопределенном мире. Но для Пьера Лефошё, его соседа по камере и для 2500 других заключенных «Френе», а также Роменвиля и Дранси, где эсэсовцы держали 1500 евреев, этот праздник Успения будет иметь другой смысл. Для них в этот серый предрассветный час начинался их крестный путь.
К рассвету операция уже шла полным ходом. Во «Френе» первыми выгнали и затолкали в автобусы женщин. В одном из них сочувствующий водитель посоветовал засунуть под сиденья последние записки семьям. И пообещал доставить их по назначению.
В Дранси 1500 евреев получили неожиданную отсрочку. Ни один из предназначенных для них автобусов не завелся: кто-то украл все генераторы.
Во «Френе» 2000 мужчин, отобранных для отправки, были выведены из камер сразу после отъезда автобусов с женщинами. Капитан Филипп Кёэн, помощник резидента разведки Жада Амиколя, благодарил бога за то, что его тоже выбрали. Его пытки закончились, и, куда бы ни отвезли его немцы, он мог ехать со спокойной совестью. Он не предал своего дела.
Одному из заключенных сбор французов на тюремном дворе под окном его камеры показался чудовищной несправедливостью, с которой он когда-либо сталкивался. Сигнальщик Вилли Вагенкнехт сидел в этой камере весь срок пребывания в Париже (за исключением двух дней), отбывая шестимесячное заключение за то, что ударил офицера на телефонном узле в ставке главнокомандующего Западным фронтом. От возмущения он затряс головой. Вилли Вагенкнехт не мог понять такую несправедливость. Ничто не казалось ему более нелогичным, чем наблюдать колонну французов, выходящих за ворота тюрьмы для отправки в Германию, тогда как он, Вилли Вагенкнехт, оставался здесь, в их проклятой парижской тюрьме.
На улице Мари-Элен Лефошё, увидев, как распахиваются ворота тюрьмы «Френе», стиснула нервно руль велосипеда. С шести часов, стоя на крохотном пятачке тротуара, куда ее оттолкнули эсэсовские охранники, Мари-Элен Лефошё молча и безропотно ждала, когда откроются эти ворота. Теперь она рассматривала заключенных, которые друг за другом плелись мимо пулеметов охраны СС и взбирались по ступенькам ожидавших их автобусов.
Вдруг она увидела его. При первом же взгляде на изможденное и искаженное от боли лицо мужа у Мари-Элен вырвался сдавленный вопль. «Боже мой, как он похудел», — подумала она. Неистовое ликование охватило ее молодое тело. «Он жив, он жив», — повторяла она. Лишь через несколько мгновений Мари-Элен Лефошё осознала весь ужас происходящей сцены. Она вдруг поняла, что Пьера отправляют в Германию. В агонии она следила за каждым его шагом к автобусу, который вот-вот увезет его от нее. Поднимаясь по ступенькам, Пьер — она это отчетливо видела — дерзко вскинул голову, как бы выражая свое расположение, что делал всякий раз, когда молча с ней здоровался. «Он увидел меня», — произнесла она вслух. Она уже не могла сдерживать слез. Как сквозь туман, Мари-Элен увидела в группе немецких офицеров знакомую фигуру аббата Штейнерта. Она проскользнула мимо стоявшего рядом эсэсовца и подбежала к нему.
