протекционистским мерам американские промышленники получили лишь ограниченную долю внутреннего и внешнего рынка. Отчасти это было связано со снижением спроса, поскольку при Рейгане доходы большинства американцев не росли, а зарубежные производители по-прежнему могли опережать американские компании в качестве и цене продукции. Норма прибыли в нефинансовом корпоративном бизнес-секторе США, в 1950-1960-х годах колебавшаяся в диапазоне 12–17%, при Никсоне упала до 10–12%, во время рецессии в начальный период администрации Рейгана снизилась до 8%, а в период рейгановского экономического бума восстановилась лишь до 10–11%. Только в момент надувшегося при Клинтоне экономического пузыря в конце 1990-х годов норма прибыли на короткое время превосходила 12% — уровень, типичный для годов рецессии в пятидесятых. [888] Тем не менее в 1980-х годах промышленные корпорации США сохраняли достаточное внутриполитическое могущество для того, чтобы вынудить федеральное правительство решать проблемы кризиса их прибылей. При этом у Соединённых Штатов было достаточно рычагов влияния на Европу и Японию, чтобы вынудить их принять Соглашение «Плаза» 1985 года, восстановившее за счёт девальвации доллара то преимущество, которым Новая экономическая политика Никсона наделила американские промышленные корпорации над их европейскими и японскими конкурентами.
Аналогичным образом Соединённые Штаты в альянсе с Великобританией смогли сформировать условия Базельского соглашения 1988 года, которое изменило требования к капиталу банков, установив варьирующиеся уровни капитала в зависимости от рискованности их активов. В результате японские банки были вынуждены увеличивать свой капитал, причём наиболее лёгким способом сделать это для них было приобретение казначейских облигаций США, которые Базельское соглашение узаконило в качестве самого безопасного глобального актива. [889] Однако несмотря на то преимущество, которое американские промышленники получили благодаря глобальной мощности правительства их страны, общее направление государственной политики дестимулировало инвестиции корпораций в промышленные предприятия и вместо этого способствовало их обращению к финансовым схемам.
Высокие процентные ставки изымали деньги с рынка ценных бумаг, который и так был ослаблен из-за отсутствия роста прибылей и отсутствия роста возможностей трудящихся, объединённых в профсоюзы, добиваться увеличения заработной платы и льгот, сопоставимого с масштабами инфляции или опережающего их. В результате средства с рынка ценных бумаг направлялись в правительственные облигации.
«Тем временем, поскольку Волкер решительно восстановил ценность денег, и корпорации, и домохозяйства быстро отказались от экономики товаров и услуг, перенаправляя капитал на финансовые рынки… Результатом этого стал перенос инфляции из нефинансовой в финансовую экономику. [Это вело к] повышению стоимости активов, которое способствовало буму потребления за счёт долга в экономике США, продолжавшемуся, даже когда процентные ставки упали после того, как инфляция была обуздана». [890]
В 1980-х годах инфляция и высокие процентные ставки стимулировали принципиальную трансформацию стратегий менеджеров корпораций. В предшествующем десятилетии ослабление антитрестового законодательства, совершённое Никсоном, позволило компаниям осуществлять стратегию роста путём приобретения активов. Корпорации из различных отраслей покупали друг друга или сливались, формируя всё более крупные конгломераты, в которых не было никакого стратегического смысла, поскольку они действовали в несвязанных друг с другом сферах, а управлять ими было сложно. Как следствие, после слияний котировки акций компаний, которые их осуществляли, падали. Однако топ-менеджеры получали от этого выгоды, поскольку в 1970-х годах советы директоров корпораций по-прежнему устанавливали вознаграждения для управленцев, исходя из размера компании, которой они руководили. [891]
Инвесторам и аналитикам было сложно оценивать крупные диверсифицированные фирмы. Поэтому стоимость акций преимущественно определялась балансовой стоимостью, которую менеджеры не корректировали на инфляцию, поскольку рост балансовой стоимости трансформировался бы в снижение нормы прибыли и доходности на одну акцию, а эти показатели уменьшались из-за растущей глобальной конкуренции и увеличения зарплат работников. Слишком заниженные котировки акций создавали возможности для тех фирм, которые специализировались на «недружественном поглощении»: они осознавали, что смогут заработать, если будут покупать недооценённые акции конгломератов и затем распродавать отдельные части этих компаний.
Возможность подобной стратегии обуславливали три фактора. Во-первых, планировать и осуществлять недружественные поглощения и платить за акции с помощью «мусорных» облигаций компаниям-захватчикам позволяли решения, принимавшиеся в судах. Во-вторых, администрация Рейгана ещё больше ослабила антитрестовое законодательство, что позволило осуществлять слияния конкурентов в одной и той же отрасли. [892] Если при Картере происходило примерно сто слияний в год, то к концу президентства Рейгана их количество подскочило до 3000, а затем, уже во время второго срока администрации Клинтона, достигло пикового показателя почти 5000 в год. [893] Подобная горизонтальная интеграция порождала олигополии, способные вступать в ценовые сговоры, что оправдывало высокие цены, которые платились компаниям-захватчикам их заказчиками за вожделенное расчленение того или иного конгломерата. Наконец, падающие процентные ставки сформировали у инвесторов аппетит к «высокодоходным», т. е. «мусорным», облигациям. Новые финансовые корпорации выступали в качестве посредников между компаниями-захватчиками и инвесторами — наиболее известными подобными примерами являются компания Drexel Burnham Lambert и её ведущий партнёр Майкл Милкен. [894]
Расчленение конгломератов, как и приватизация государственных компаний и государственной собственности в бывшем советском блоке и в Западной Европе, было одноразовой благоприятной возможностью. К концу 1980-х годов на сцене осталось лишь несколько конгломератов, а рост на фондовом рынке означал, что немногие компании оставались настолько недооценёнными, что их можно было захватить и быстро перепродать с большой прибылью. В правовом отношении фирмы-захватчики и брокерские конторы, которые оперировали «мусорными» облигациями, преимущественно представляли собой партнёрства. В результате большая часть прибыли от подобных финансовых схем доставалась их ключевым сотрудникам, а не акционерам конгломератов, чьи доли выкупались, или держателям «мусорных» облигаций, дефолтные рейтинги которых поглощали основную часть разницы (а зачастую и превосходили её) между высокими уровнями доходности по этим бумагам и более низкими доходами по абсолютно безопасным казначейским облигациям.
Корпоративные слияния конца 1980-х годов и в последующий период довели до конца достижение вертикальной или горизонтальной интеграции и по большей части мало оспаривались федеральным правительством. Доходы инвестора от рынка ценных бумаг (или, точнее, от скорректированного на инфляцию индекса Standard & Poor’s 500 с полной капитализацией дивидендов) находились на самом высоком среднегодовом уровне — 16,7% — в 1950-х годах; в 1960-х они снизились до 5,2%, а в 1970-х составляли минус 1,4%. Эта динамика отражает тот факт, что пиковое значение индекса S&P, достигнутое в 1968 году (само по себе оно едва ли было выше пика 1965 года), в следующий раз будет достигнуто лишь в 1986 году. [895] В 1980-х годах среднегодовые доходы составляли уже 11,6%, в 1990-х — 14,7%, а в 2000-х — минус 3,4%. Рынок ценных бумаг был прибыльным
