Бог знает… куда заводит иногда перо, взятое со скромной целью дружеской записки. Все это оттого, что я, когда тебе пишу, то вижу перед собою твои глаза, да еще не те глаза, которые ты показываешь всем, а те, которые я уловил всего два раза в жизни: раз, помню, было тогда утро, лето и жарко, и ты носила ребенка. Ты так спрашиваешь глазами, что к тебе идут не слова, а мысли самые идут… мысли… мои черные, печальные, обгорелые мысли.
Твой И. Анненский.
6. III 1909
Дорогой Максимилиан Александрович,
Да, Вы будете один.[185] Приучайтесь гореть свечой, которую воры забыли, спускаясь в подвал, — и которая пышет, и мигает, и оплывает на каменном риступке, и на одни зигзаги только и светит — мыши, да и то, может быть, аполлоновски-призрачной.[186] Вам суждена, может быть, по крайней мере на ближайшие годы, роль малоблагодарная. Ведь у Вас школа… у Вас не только светила, но всякое бурое пятно не проснувшихся еще трав, Ночью скосмаченных… знает, что они — слово и что ничем, кроме слова, им, светилам, не быть, что отсюда и их красота, и алмазность, и тревога, и уныние. А разве многие понимают, что такое слово — у нас? Да почти никто. Нас трое, да и обчелся.[187] Впрочем, я, может быть, ошибаюсь. Сергей Констант<инович> и Вы видите дальше вперед, чем я, слишком удрученный прошлым. Но знаете, за последнее время и у нас ух! как много этих, которые нянчатся со словом и, пожалуй, готовы говорить об его культе. Но они не понимают, что самое страшное и властное слово, т. е. самое загадочное — может быть именно слово — будничное. Что сделал с русской публикой один Вячеслав Иванович?.. Насмерть напугал все Замоскворечье… Пуще Артюра Рембо.[188] Мы-то его понимаем, нам-то хорошо и не боязно, даже занятно… славно так. А сырой-то женщине каково?..[189] Любите Вы Шарля Кро?.. Вот поэт-Do-re-mi-fa-sol-la-si-do… Помните?[190] Вот что нам — т. е. в широком смысле слова — нам — читателям русским — надо. Может быть, тут именно тот мост, который миражно хоть, но перебросится — ну пускай на полчаса — разве этого мало? — от тысячелетней Иронической Лютеции к нам в устьсысольские палестины.[191]
Ваш И. Анненский.
12. V 1909
Дорогой Сергей Константинович,
Когда вы едете и надолго ли? Вечер удался.[193] Восхищен Вашей энергией и крепко жму Вашу руку. Итак, «Аполлон» будет…[194] Но сколько еще работы… Хронику, хронику надо… и надо, чтобы кто-нибудь оседлый, терпеливый литературный кипел и корпел без передышки.[195] Il faut un cul de plomb… quoi?[196]
Ваш И. Анненский.
День св. Ольги 1909 <11. VII>
Дорогой Сергей Константинович,
С какой радостью я читал — еще сейчас только — Ваши строки, такие тонкие, что я три раза меняю перо, чтобы менее расходиться с ними в ответе.[197] Вы пишете о Сологубе.[198] Знаете, чего мне жалко. Я не могу сейчас говорить о прозе Сологуба, а я знаю, что она гораздо интереснее и сложнее, чем его стихи. Но я больше недели был болен «Пламенным кругом» Сологуба, пока не вылился он из меня, сболтавшись с моей кровью, — метафора нелепа и грязно риторична.[199] Но я не виноват — не таков ли и сам Елкич.[200] А Вы знаете ведь и мою идиосинкразию. Я могу о каждой «недотыкомке» думать и говорить даже иначе, как на ее языке, даже хуже — ее «болталке и заикалке».[201] Ну, простите… не буду. Статью кончил. Она уже в переписке. Жду Вас, чтобы прочитать с Вами, — ее никто не знает, даже мои домашние, кроме нескольких страниц разве. Вот слушайте, во-первых, заглавие; во-вторых, план, т. к. ведь дело не кончилось… oh non, cherami, Vous en aurez pour trois moi, allez![202] Заглавие — «О современном лиризме», три очерка.[203] Готов первый (около двух печатных листов): «Они»… Следуют «Оне» и «Оно» (т. е. искусство)[204] — наши завоевания и приобретения, проект маленькой выставки новой поэзии… une revue… quoi?[205]
Что скажете Вы о моем плане? Что касается статьи, то ее резюме таково. Начала русского декадентства. Контраст нового с «Русскими символистами». Термины «символизм» и «декадентство». Характеристика новой поэзии в портретах (Брюсов и Сологуб). Связь символизма с городом.[206] Силуэты нашего символизма. Вся статья в цитатах. Рацей нет вовсе. Одного я боюсь — ее интимности. Не доросли мы еще до настоящего символизма. Вот, говорят, Сологуб на «Сатирикон» обиделся.[207] Пожалуй, еще с Бурениным меня смешают или с Амфитеатровым…[208] Бр… р… Ну, да еще посудим, конечно. Надо немножко все-таки дерзать. Я думаю, моя мягкость спасет и серьезность… Ну, до свидания, милый Сергей Константинович. Дайте знать, когда соберетесь.
Весь Ваш И. Анненский
25. VII 1909
Ц<арское> С<ело>
Захаржевская, д. Панпушко
Дорогая Екатерина Максимовна,
Время идет так быстро, что иногда не видишь дней, теряешь дни. И не знаю просто, куда торопится эта телега жизни. Давно ли, кажется, я был у вас, в чудном вашем уголке, а с тех пор уже столько пришлось пережить, т. е., конечно, по-моему пережить — литературно, в мысли, в светлом достижении… Кончил, наконец, злополучную статью о «Троянках»[209] и могу возвратить. Вам, дорогая, так безбожно конфискованную у Вас книгу Виламовица.[210] Я думаю, что никогда еще так глубоко не переживал я Еврипида, как в авторе «Троянок», и так интимно, главное. Кончил статью — вышла очень большая. Тотчас думал приняться за «Умоляющих»,[211] которых начал уже три года тому назад (т. е. статью), но тогда бросил. Но приехал Маковский[212] — прискакал на мое письмо, что кончена статья для «Аполлона», и пришлось опять обратиться к «Лиризму».[213] После чтения вместе с ним и весьма правильных его замечаний как редактора я признал необходимым кое-что изменить в статье. Опять несколько незаметно канувших куда-то дней. Ну, слава богу, вчера отдал, наконец, статью. Теперь завтра в связи с некоторыми литературными делами придется уехать в Финляндию на несколько дней и только через неделю водворюсь опять на место… Несколько раз, дорогая, принимался я думать — ночью особенно — о многом, что Вы говорили последний раз и вообще о чем мы говорили с Вами. Нет, тут тоже есть новое, а там уже что-то осталось невозвратное, по-новому лучисто, — но уже не трепетноживущее. Как я навсегда запомнил нашу прогулку с Вами по мосточкам, среди дач. Я только в вагоне один осмыслил, куда мы ходили, что мы делали, говорили… Немец с пивной кружкой… О, я его не забуду никогда. — Он уже стал мною, прошлым, отошедшим… Вы говорили о своих воспоминаниях. Неужто Вы не видали, что заразили и меня обращением жизни в воспоминание? Итоги, итоги, везде итоги и какая-то новая неразграфленная страница. Наша тоже, но что мы на ней напишем? Что напишем?
Ваш И. Анненский.
30. VII 1909
Многоуважаемый Сергей Константинович,
Когда Вы уехали, я взял текст Клоделя и сверил первую половину «Муз».[214] Получилось нечто совершенно неожиданное:
soeurs farouches — неукротимые…
si d'abord te plantant — не утвердившись в глубине
dans le centre de son esprit своего духа ты
Tu ne perdais sa[215] raison grossiere — не утратила бы своего разума
explosion возрастание
elle se souvient она вспоминает самое себя (sic!)
Elle ressent Она напоминает
ineffable неотвратимый
cadran solaire циферблат солнца
fatidique отвратимое
source emmagasinee скрытый ключ
tisserand плотник (sic!)
и т. д.
Я выписал не все, конечно… Боюсь, что Максим<илиан> Алекс<андрович> поторопился присылкою «Муз». Их надо, если уж рискнуть на перевод (я бы не отважился), то изучить раньше в связи с творчеством Клоделя вообще — и дать с объяснением, не иначе.[216]
Ваш И. Анненский.
11. VIII 1909
Дорогой Максимилиан Александрович,
Очень давно уже я должен был писать Вам, — но время раздергано, нервы также, — и на письме вышло бы, пожалуй, совсем не то, что я хотел бы там увидеть. Ясности духа, веселой приподнятости, — вот чего вправе ждать от меня друзья и в личных сношениях, и в письмах. Но это лето сложилось для меня во многих, если не во всех, смыслах крайне неудачно. Для разговоров я еще мог себя монтировать, но на письма не хватало завода.
