11. VIII 1909
Дорогой Максимилиан Александрович,
Очень давно уже я должен был писать Вам, — но время раздергано, нервы также, — и на письме вышло бы, пожалуй, совсем не то, что я хотел бы там увидеть. Ясности духа, веселой приподнятости, — вот чего вправе ждать от меня друзья и в личных сношениях, и в письмах. Но это лето сложилось для меня во многих, если не во всех, смыслах крайне неудачно. Для разговоров я еще мог себя монтировать, но на письма не хватало завода.
Ну, да это в сторону. Стихи Ваши мне понравились, конечно, очень;[217] да и не может не понравиться то, что «осуществляет мысль».
… плюет на алтарь,
Где твой огонь горит…[218]
Боже, как мы далеко ушли от этой бутафории. Право, кажется, что Пушкин иногда не видел того, что хотели покрыть его слова… А это надсоновское:
Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает…[219]
Мысль… мысль?.. Вздор все это. Мысль не есть плохо понятое слово; в поэзии у мысли страшная ответственность… И согбенные, часто недоумевающие, очарованные, а иногда — и нередко — и одураченные словом, мы-то понимаем, какая это сила, святыня и красота.
Присылайте еще алтарей. Из моего ларца кое-что уже выудилось, но хотелось бы и из Ваших ненапечатанных пьес сделать подбор для первого нумера. Ведь мы почти что «маленькие причастницы» будем 15 октября.[220]
Маковский показывал мне клоделевских «Муз» в Вашем переводе, и просидел за ними часа четыре…[221] Ну, уж и работа была. Но отчего, кажите. Вы послали брульен?[222] Нет ли тут просто недоразумения? Я сверил половину с текстом… Нет, Вы должны переработать это. Этого требуют музы прежде всего. А потом и имена: и Ваше и Клоделевское. Чертовски трудно, конечно, но если не Вы, то кто же будет русским переводчиком Поля Клодель?[223]
«Горомедон» меня тоже не вполне удовлетворил,[224] и, прежде всего, откуда Вы взяли это слово — его нет ни в одной специальной энциклопедии, ни в одном словаре, ни в глоссарии, ни в регистрах…[225] Ну, до свидания, дорогой Максимилиан Александрович, кланяйтесь Толстым.[226]
Ваш И. Анненский.
31. VIII 1909
Дорогой Сергей Константинович,
Жалею, что Вы больны. Я и сам расклеился и несколько дней не буду выезжать. Корректуры получил,[227] но задержу их несколько дней, т. к. работа большая, а я пристально занят другим. Гумилеву мы бедному вчера все faux bond[228] сделали — к Вы, и я, и Вяч. Ив. Вышло уже что-то вроде бойкота.[229] Если бы я получил Вашу телеграмму до отправки своей,[230] то, пожалуй, потащился бы к нему есть le veau gras (je l execre… le veau[231]) и больной. Прочитали Вячеслава сплошь? Ох, труден… а в пригоршнях мало остается, по крайней мере от первого всплеска.[232] Удосужусь — так прочту еще раз. Вероятно, буду счастливее. Эти дни живу в прошлом… Леконт де Лиль… О Леконте де Лиль… К Леконту де Лиль…[233] Что за мощь!.. Что за высокомерие! И какой классик! Страшно даже представить себе рядом с ним этого иронического «вольноотпущенника» Бодлера, которого великий креол так непонятно, так нелогично, так «антилеконтовски», но любил. Впрочем, они оба — и профессор, и элегический Сатана — ухаживали за одним желтым домино, от которого пахло мускусом и веяло Смертью.[234] Для чего надо, скажите, уходить из этого мира? Ведь я же создан им… Но у меня, кажется, лихорадка.
Жму Вашу руку.
Ваш И. Анненский.
Ц<арское> С<ело>
Захаржевская, д. Панпушко
Глубокоуважаемый Михаил Александрович. Прежде всего позвольте поблагодарить Вас за Ваше любезное и лестное для меня предложение преподавать в VIII классе женской гимназии княгини Оболенской.
Для меня как старого педагога нет, конечно, занятия сроднее, чем уроки. Но именно Вам-то, с другой стороны, как известному педагогу, вполне понятны будут и те сомнения, которые вызываются во мне Вашим предложением.[236] Никогда не шел я ни на один экзамен, не прочитал всего курса, и не дал, кажется, ни одного урока ex promptu.[237] Как же теперь, на склоне лет, да еще в одной из тех школ, куда я мог быть недавно командирован в качестве авторитетного лица, брать на себя два весьма серьезных курса, не имев времени подготовить их заранее? Получи я Ваше предложение хотя двумя месяцами ранее, я бы, разумеется, охотно его принял, но теперь мне приходится с грустью, но его отклонить, тем более что курса всеобщей литературы я никогда и нигде не вел, а с другой стороны, по нашим общим учено-комитетским воспоминаниям,[238] Вы знаете, с каким недоверием я относился к его программам, когда таковые попадали ко мне на разбор.
Еще раз благодарю Вас, глубокоуважаемый Михаил Александрович за доверие Ваше ко мне и оказанное внимание, и прошу Вас верить чувствам самой искренней моей преданности.
И. Анненский.
22. IX 1909
Дорогой Сергей Константинович,
По последнему предположению, которое у Вас возникло без совета со мною. Вы говорили мне, что моей поэзии Вы предполагаете отделить больше места (около листа или больше — так Вы тогда говорили), но во второй книжке «Ап<оллона>». Теперь слышу от Валентина, что и вто рую книжку предназначают в редакции отдать «молодым», т. е. Толстому Кузмину etc. Если это так, то стоит ли вообще печатать мои стихотворения? Идти далее второй книжки — в размерах, которые раньше намечались, мне бы по многим причинам не хотелось. Напишите, пожалуйста как стоит вопрос.[239] Я не судья своих стихов, но они это — я, и разговаривать о них мне поэтому до последней степени тяжело. Как Вы, такой умный и такой чуткий, такой Вы, это забываете и зачем, — упрекну Вас, — не скажете раз навсегда, в чем тут дело? Ну, бросим стихи, и все.[240]
Слышал я также, что готовится большое чтение в «Аполлоне», «Власа» будут читать, с концом, которого я не знаю, и без меня. Так это?[241]
Я не выхожу до воскресенья. В субботу у меня читает новую повесть Ауслендер.[242] Вы не могли бы приехать пообедать? Кончили бы чтение рано, не засиживаясь. Приезжайте, если можно, если доктор позволит. Погода ведь мягкая. Во всяком случае жду Вашего ответа.
Ваш И. Анненский.
26. IX 1909
Милая Нина,
Вот только когда я удосужился написать Вам в ответ на Ваше, такое глубоко тронувшее меня письмо. Но я прочитал Ваши строки, лежа в постели. А сполз я с этой противной только на этих днях, да и то такой ослабевший, раздражительный, ни на что не способный и негодный, что даже подумать про «этого человека» неприятно, совестно и досадно. Да, мы давно не виделись и еще больше времени не говорили по душе. Разглагольствования мои, я думаю, уже совсем испарились из Вашей памяти, милая. А ведь в этом и заключалось, главным образом, наше общение, что я разглагольствовал… Я люблю вспоминать наши утра тоже и Вашу комнату, где у меня сердце иногда так радостно стучало… Мимо, мимо! Золотые цепочки фонарей — две, и черная близь, и туманная даль, и «Фамира». Мимо, мимо! Вчера я катался по парку — днем, грубым, еще картонно-синим, но уже обманно-золотым и грязным в самой нарядности своей, в самой красивости — чумазым, осенним днем, осклизлым, захватанным, нагло и бессильно-чарующим. И я смотрел на эти обмякло-розовые редины кустов, и глаза мои, которым инфлуэнца ослабила мускулы, плакали без горя и даже без ветра… Мимо, мимо!.. Я не хотел вносить в Ваш черноземный плен еще и эти рассолоделые, староватые слезы. Видит бог, не хотел… Как это вышло.
Бедная, мало Вам еще всей этой к, апели: и со стрех, и с крыш, и об крышу… и плетней и косого дождя… Но откуда же взять Вам и другого Кеню? — вот еще вопрос. Я вышел в отставку,[243] но и это — не веселее. Покуда есть кое-какая литературная работишка,[244] но с января придется серьезно задуматься над добыванием денег. То, что издали казалось идеальней, когда подойдешь поближе, кажет теперь престрашные рожи. Ну, да не пропадем, авось… Гораздо более заботят меня ослабевшие и все продолжающие слабеть глаза… Опять и грустная и скучная… материя, Ниночка. Видно, я так и не выцарапаюсь из этих скучностей и грустностей сегодня. В недобрый час, видно, взял я сегодня и перо. Чем бы мне хоть похвастаться перед Вами, что ли. Ах, стойте. Я попал на императорскую сцену… шутите Вы с нами. Вчера ставили в моем переводе «Ифигению» Еврипида.[245] Я должен был быть на генеральной репетиции, но увы! по обыкновению моему уклоняться от всякого удовольствия, предпочел проваляться в постели. А все-таки поспектакльное что-то мне будет идти, пожалуй и сотняшку наколочу. Ну, милая, дайте ручку.
