Тогда и беглец, угадавший всё роковое значение наступившей паузы в стрельбе, зная то, что сейчас произойдет с ним, закричал неожиданно тонким, почти детским голосом, но очень громко и даже с эхом, прокатившемся по окружающим пустырям ночи, вдруг на минуту притихшей в полном безветрии:
– Люблю тебя, Рода!
И после этого повис вниз головою на колючей проволоке. Одиночной выстрел на этот раз оказался очень точным; Агафоев был маленького роста, в отделении роты ходил левофланговым, но стрелял он всегда отлично.
А наутро, когда сменившийся с поста Агафоев подошёл к вахте, где на полу лежал убитый зэк, то столпившиеся вокруг него зеленые х/б из конвоя и мундиры из лагерном обслуги расступились, давая дорогу тому, кто в этот день отличился по службе гораздо больше, чем все они. Маленький Агафоев прошел вперёд и, стараясь выглядеть безразличным, сверху вниз, стоя над ним, осмотрел покойника. В стриженой голове его с одной стороны была совсем небольшая круглая дырка, но зато с обратной стороны вышибло большой кусок кости, и мозги продолжали вываливаться на пол даже здесь, в караульном помещении. Глаза убитого были открытыми, рот тоже был приоткрыт, под большим носом его блестели не высохшие кровавые сопля, и от этого он казался всё ещё живым...
– Ты чего, пухнарь зелёный, стрельбу такую открыл? – улыбаясь, спрашивал у Агафоева другой солдат, старослужащий Васильев.
– Наверное, целый магазин стрелял, – поддержал разговор чернобровый конвойный, лопоухий Ишчанов. – Молодой еще!
Рыжий, веснушчатый, краснолицый Васильев так и сверкал синими поросячьими глазками, стараясь, по своей весёлой привычке, подзадеть салагу:
– Стрелял, стрелял, а всего разок попал, товарищ солдат! – И он сделал резкое движение рукою, как будто хочет вцепиться всей пятерней в отвислую ширинку Агафоева, стоявшего над трупом, широко расставив ноги. Солдатик испуганно крякнул и мгновенно попятил зад, одновременно прикрывая свой перед руками. Шутка возымела успех, и все кругом засмеялись.
– Ничаво-о! Все равно молодец, Агафоев! – подал свой густой прокуренный голос прапорщик Тропинин. – Одна дуля попала да меткая!
Потом все служивые толпой вывалили из караулки на площадку перед вахтой и, став кружком, задымили сигаретами, ведя разговоры о разном и поджидая начальство. Маленький Агафоев курил со всеми вместе, и уже не оказывалось ему никакого внимания, как в первую минуту, для него это было сущим облегчением – никто не дразнил, не вышучивал молодого солдата – чего он сильно боялся, что не любил, ненавидел, но покорно терпел, как и все новобранцы первого года службы.
И вот прошло с того времени много лет, настали такие времена, когда по телевизору принялись ругать старые лагерные порядки, называть кровавыми злодеяниями расстрелы меж своими же, а не только фашистские или как у Пиночета на Чили. И в одной передаче долго показывали совсем одряхлевшего бывшего сослуживца Агафоева – в прошлом прапорщика Кубышкина, которого Агафоев едва узнал из-за его отращенной длинной седой бороды. Этот Кубышкин, оказывается, раньше служил в северных лагерях и расстреливал беглых, когда удавалось их поймать в тайге. Выживший из ума бывший "макаронник" нёс всякую околесицу, рассказывая всю правду, как есть, хотя его никто не просил об этом... За что и был поделом назван в конце передачи верным псом старого режима, и, высказывая это, молодая, симпатичная девушка даже плюнула мимо микрофона.
Было как-то упомянуто и про Новочеркасские дела в речи какого-то лысого, бритого генерала в мундире с шитыми золотом петлицами. И Агафоев поначалу насторожился, даже прибавил звук в телевизоре, но потом вспомнил, что находился в это время в карауле, в подавлении восстания не участвовал, по мирной демонстрации не стрелял из автомата. И еще вспомнил, что из всего полка стреляли в людей три человека: солдат из КЭЧа, придурковатый Азизов, вечно ходивший в заляпанной алебастром и раствором старой форме, без сапог, в тапочках на босу ногу; лейтенант Гаспарян, комсомольский фюрер полка, и сам подполковник Малютин, "батя", командир части. Остальные, вроде бы, обошлись без необходимости применять оружие, – по крайней мере, Агафоев запомнил, что наградили за подвиг этих троих из всего полка: офицерам дали какие-то медали или ордена, а придурку Азизову, застрелившему гражданского, достались часы с именной надписью...
Но все эти воспоминания для него оказались не столь уж существенными – Агафоев повспоминал да и забыл. К этому времени приобрел он цветной телевизор с большим экраном, 48 сантиметров по диагонали, и теперь после работы проводил жизнь в постели, рядом с женою, просматривал все программы до самого конца. А вот однажды вылез перед ними из ледяной проруби колдун Кирша Липучкии – или тот, кто назвался этим именем, и уставился ему в самые глаза.
Это было как раз в тот год, когда всю Россию и все республики Советского Союза захватила власть черного мага Кашпировского, распространившаяся через телевизоры. Власть была сильна! Даже колдун Чумак со своим молчанием и чмоканием сырой губою, передаваемыми по радио, ничего не мог поделать против чёрного мага! Все народы державы по его воле мотали головами, раскачивались из стороны в сторону, закрыв глаза, и толстые женщины вращали поднятыми над головою и сцепленными в замок руками. Крутила руками и жена Агафоева, Рая, он тоже немного покрутил, но лицемерно: никакого безумного транса при этом не испытал, но зато ему чудесно помогла заряженная молчанием колдуна Чумака вода в трёхлитровой стеклянной банке! Был у Агафоева некий беспокоящий бугорок в заднем проходе, из которого время от времени, при грубой пище, сочилась кровь, – но после употребления двух банок чумаковской воды бугорка как не бывало! Жена не хотела верить, более приверженная мрачному магу, чем ласковому колдуну, но Агафоев дал Рае самой удостовериться в истине с помощью её указательного пальца.
Когда же к ним проник Липучкин – в самый первый миг Агафоев чуть не вскочил с места от ужаса и не убежал, в одних трусах и майке, из спальни, но рядом была Рая, полная и уже пожилая женщина, сидевшая в кресле; где-то на кухне стучала по холодильнику детской лопаткой четырёхлетняя внучка Тоня...
На Агафоева смотрела, не мигая глазами, высунувшись из ледяной вода, голова того самого убитого при попытке к бегству заключённого, которого Агафоев запомнил на всю жизнь. Потому что глаза у него были тогда открытыми, хотя и застывшими, остекленевшими, – и лицо не воспринималось как покойницкое (они все похожи ведь друг на друга, эти покойники, их не отличить друг от друга – потому что они с закрытыми глазами)... Как мучило его тогда, пока воины стояли у вахты, курили и ждали начальство, – мучило желание пойти в караулку и опустить веки на этих немигающих глазах! Видел ведь он где-то раньше, как это делается у людей... однако он, будучи бесправным молодым щенком, ещё не осмелился на такой крупный самостоятельный поступок, когда рядом были сверхсрочники, контролёры и надзиратели, и старослужащие солдаты и сержанты.
А теперь эти выпученные глаза были уставлены прямо ему в зрачки, и Агафоев, привскочив в постели, слушал тонкий и, казалось, знакомый голос нового всероссийского чародея:
– Все ваши страхи я приму в себя, все ваши тайные тревоги, от которых вы можете заболеть даже раком. И вы не будете больше бояться страшных болезней, нечаянных смертей и внезапных несчастий. А если кто-либо из вас совершил преступление или какой-нибудь скрытый чудовищный поступок, убил человека, допустим, или даже совершил в прошлом каннибализм, то сейчас, в эту минуту, может вручить мне свою тайну для облегчения и полного освобождения души. Вы мне отдаёте ваши мучительные тайны и болезни и таким образом освобождаетесь от них, а я с ними ухожу под воду и там, адресуясь к полюсу космического холода, что есть чёрная дыра, выбрасываю весь этот груз, как мусор в мусоропровод... доверьтесь мне, граждане, и у вас всё будет хорошо.
Тут мгновенно и догадался Агафоев, чего добивается колдун Липучкин, через телевизоры всей страны обшаривая цепкими глазами чужие квартиры, призывая к доверию и откровенности... Он хотел во всём мире найти только одного, именно его одного, бедного Агафоева, который когда-то служил в конвойных войсках и, будучи в карауле по охране жилой зоны лагеря в Гниловской, пристрелил, как собаку, совершавшего побег заключённого.
Того самого, который крикнул, успел крикнуть перед тем, как прогремит роковой выстрел, слова любви какой-то Роде! Никогда впоследствии, как никогда и раньше этого случая Агафоев не слыхивал, чтобы существовало такое женское имя. "Роза" – другое дело, или "Рада", наконец. Но ведь отчётливо он слышал, а затем пронёс через всю жизнь в памяти этот выкрик мальчишеским голосом: "Люблю тебя Ро-о-..." а затем столь же потерянное, гибнущее: "-да-а-а..." А этот погибший от попадания пули в голову зэк почему-то воскрес, стал колдуном и плавал в ледяной проруби в старинной русской косоворотке с вышивкою и выкрикивал бойким тонким голоском о том, чтобы люди доверили ему все свои страшные тайны.
