По воскресеньям и субботам,
когда вся техника молчит,
здесь тихо. Набегают волны
на кромку серого песка,
и проникаешься невольно
запретной грустью. Так легка
прогулка медленная эта
до «Прибалтийской» и назад
к Смоленке, к водам здешней Леты,
где фонари вдоль парапета
в тумане розовом горят.
А рядом, выше по теченью,
среди надгробий и крестов,
дыша покоем и забвеньем
своих пологих берегов,
вода лишь небо отражает
да кладбища дремучий свод,
а нашей жизни знать не знает –
всё забывает, забывает[?]
И, кажется, что вспять течёт.
* * *
Анхель де Куатье… Харуки Мураками…
Простите. Не слыхал. Я развожу руками.
Акунина и то прочёл до середины,
как список кораблей в поэме столь старинной,
что автора, увы, забыли даже греки.
Не помните и вы об этом человеке.
Он по миру бродил, слагал свои поэмы.
Я многое забыл. Запомнил только тему –
Украдена жена. Всё связано с любовью.
Там под конец волна подходит к изголовью.
Грохочет…
Впрочем, нет,
я путаю, похоже.
То был другой поэт.
Его забыли тоже.
* * *
Сколько помню себя –
только ветер да мрак ледяной,
только холод кромешный.
Да где ж это было со мной?
В Воркуте? Или нет –
в нефтяной факелящей Ухте,
где сам воздух горел,
прожигая дыру в пустоте,
всё сжигая дотла,
кроме мёрзлых казарменных стен,
не давая тепла, ничего не давая взамен.
Сколько помню себя –
то похмелье, то взлёт, то запой.
Очарованный бомж,
пожиратель помады губной,
раздвигатель коленок,
искатель нехитрых чудес,
проходящий по жизни с гитарою наперевес.
Столько раз разведенец,
что стыдно менять паспорта,
но читающий музыку даже с пустого листа,
повторяющий всуе
бессмертные строки навзрыд
в полутёмном подъезде,
где не был однажды убит.
Сколько помню себя –
только цепь бесконечных утрат.
Саша, Боря, Олег…
Кто продолжит трагический ряд?
Обольщаться не стоит.
Продолжить сумеет любой.
Ты ведь знаешь, что список
кончается только тобой.
Ничего. Отшутись.
Перечти «Мушкетёров» Дюма.
Это жизнь. Просто жизнь.
И она от тебя без ума.
Посмотри, как любуются солнце,
и ветер, и снег.
Вот идёт вдоль канала
счастливый смешной человек,
улыбается встречным,
рифмует дома на ходу
так легко и беспечно.
В каком это было году?
И в какой это жизни? Не знаю.
И знать не хочу.
Я любовью к Отчизне за это ещё заплачу.
* * *
Вот и закончилось всё без меня
и до обидного просто.
Только на время не стоит пенять,
выбрав судьбу не по росту.
Выплеснуть всё, что копилось внутри,
нынче уже не геройство.
Если боишься – не говори.
Если сказал – не бойся.
Сколько же можно напрасно служить
этой дурацкой системе?
Я не желаю ни правды, ни лжи,
ибо над нами над всеми
самое время взлететь топору –
слишком уж верили слову,
ибо не кончится всё по добру,
в этой стране, по здорову.
Мы этой жизни не знали цены, –
вот нам она и зачтётся.
Только для новой гражданской войны
граждан уже не найдётся.
Господи, дай нам от крови уйти,
ведь из огня да в полымя
слишком накатаны наши пути,
хоть и неисповедимы.
Все мы дошли до последней черты, –
всё, что могли, развалили.
Сколько же рабства и клеветы
в нашей крови растворили,
если душа начинает вскипать,
как от кессонной болезни,
если уже бесполезно молчать,
да и кричать – бесполезно.
* * *
В размышленьях невесёлых,
ибо знаю, где финал,
сколько раз вдоль этой школы,
петербургской средней школы
пробегал и проезжал.
В медальончиках неброских
на фасаде школы той –
Чехов, Горький, Маяковский,
Пушкин, Гоголь и Толстой.
Посоветоваться не с кем,
почему такой расклад?
Вот Есенин с Достоевским
не попали на фасад.
А ведь оба были профи –
знает, любит вся страна.
Почему не виден профиль
Салтыкова-Щедрина?
Почему одни мужчины?
Разве можно женщин без?
Нет ни Анны, ни Марины –
лучших наших поэтесс.
Что же это происходит?
Неужели до сих пор
кто-то всё же производит
неестественный отбор?!
* * *
Вспомнился первый урок труда.
Из дому я принёс тогда
ниток клубок,
рваный носок,
перегоревшую лампочку, как велела
Анна Петровна. И ведь сумела –
за один урок научила нас штопать.
Этот опыт
всем пригодился с годами.
Помню – показывал маме
носок, заштопанный собственноручно.
Нынче в школах такому не учат.
То ли перегоревших лампочек мало,
то ли дырявых носков не стало…
А всё ж вспоминается иногда
первый урок труда.
Икар
Батя с сыном, готовясь к полёту,
чтобы взмыть в поднебесную синь,
разорили пчелиные соты,
ощипали десяток гусынь.
Был Дедал удивительный мастер –
изготовил четыре крыла.
Воском перья на жёстком каркасе
закрепил и – была не была.
Вот подальше от острова Крита
их несёт восходящий поток.
И Дедал поучает сердито –
Береги свои крылья, сынок.
В самых верхних слоях атмосферы
воск растает, а перья сгорят…
Но Икар старику не поверил.
Дескать – мало ли что говорят.
И разбился…
Но слава осталась,
не померкла за тысячи лет.
И автобус назвали «Икарус»,
а «Дедалус» автобуса нет.
* * *
Захлестнуло с головою.
Ухвачусь за скобы мола,
чтоб не смыло, и волною
средь камней не измололо.
Зелень грецкого ореха.
Почерневшие ладони.
В жизни отпуска прореха –
две недели в Лонжероне.
Побережье. Плов из мидий,
«бог куриный» на шнурочке…
Каково тебе, Овидий,
подбирать двойные строчки,
перламутровые складни
створка к створке подгоняя?
Потускнеют? Ну и ладно.
Знай – потеря не большая.
Неба зыбкая аркада,
диких трав сухая спелость,
звон кузнечиков, цикады,
жёстких крыльев хруст и шелест,
шорох платья, смех негромкий…
Вот и глохнет плеск прибоя,
чуть уйдёшь от пенной кромки
вслед за девочкой-судьбою.
* * *
Поймите, моя милая, без вас
я как без Лотарингии Эльзас,
Париж без Лувра, Лувр без Рафаэля,
Порт без Артура, без году неделя.
Я каждый миг,
что прожит с вами розно,
считать привык
мгновеньем несерьёзным.
Без вас грущу.
А вы-то как живёте?
Вот я ищу
забвение в работе,
тружусь на трёх
местах одновременно.
Ещё не сдох,
но сдохну непременно.
Целую в локон,
в перси и ланиты.
Я Ваш Набоков.
Вы – моя Лолита.
Без ласки я
живу подобно тени.
Вы – Саския.
Я – Рембрандта колени.
Вы устье.
Я – корабль, в него входящий.
Пусть маленький,
но всё же настоящий.
* * *
Татьяне
Всю жизнь ходить на поводке,
другой конец которого
зажат у женщины в руке,
не проявляя норова.
Всё из-за губок, из-за глаз,
из-за Эрота-лучника,
который делает из вас
простого подкаблучника…
Судьба и вправду нелегка.
Но плачусь лишь для виду я,
и всем другим, без поводка,
нисколько не завидую…
Теги: Виталий Дмитриев
Б. Друян. Неостывшая память: Воспоминания. - Санкт-Петербург, Геликон Плюс, 2013. – 320 с.: ил. – 1000 экз. Книга издана при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы "Культура России (2012–2018 годы)".
Не могу удержаться, чтобы не процитировать печально-справедливые слова из этой книги: «Об издателях, газетчиках – и вообще о профессиональных редакторах – пишут редко. Или вообще не пишут. Даже к праздникам. Так и проходит неброская, негромкая, незвёздная их жизнь, оставаясь в истории лишь обозначением их фамилий в выходных данных на последних, как правило, страницах газет, журналов, книг». И это меткое суждение. Кого, кроме специалистов и библиоманов, интересовали фамилии редакторов и корректоров той или иной книги, кто из нас заглядывает в выходные данные даже полюбившихся изданий? А ведь между датами: «поступления рукописи», «сдано в набор», «подписано в печать» и тем счастливым моментом, когда автор вдыхает ни с чем не сравнимый запах типографской краски своей первой книги, зачастую располагаются годы редакторских мук. Но не будем о грустном. Просто откроем книгу и войдём в мир Бориса Друяна.
