«праве» государства на использование автоматизированных и фальшивых персонажей, чтобы «топить», унижать и запугивать своих критиков.
Вопрос теперь заключался не в том, есть ли право на «свободу выражения» у троллей, получавших господдержку, а злоупотребляли ли они этой свободой для нарушения прав жертв. Иными словами, это была цензура шумом. «Мы наблюдаем за тактическими ходами, которые делают государства по пути от идеологии дефицита информации к идеологии информационного изобилия, – пишет профессор права Тим Ву, – и в этом процессе сама речь начинает выступать оружием цензуры» [27].
Чтобы призвать к ответу фабрику троллей и финансирующее ее государство, понадобится по-настоящему громкое дело, которое создаст исторический прецедент. Пока что Камиль прилагает массу усилий для воздействия непосредственно на технологические компании. В определенном смысле она даже преуспела. В период с 2015 по 2018 год компании, занимающиеся социальными сетями типа фейсбука и твиттера, начали как минимум признавать сам факт наличия скоординированных атак. Кроме того, они стали закрывать аккаунты, замеченные в злоупотреблениях.
Я читал исследование Франсуа утром в вашингтонской гостинице в состоянии джетлага после трансатлантического перелета, когда искажается обычная логика дня и ночи. Возможно, именно из-за того, что время слегка ослабило свою хватку, меня одолел неестественный энтузиазм. Мне показалось, что мечта Франсуа вот-вот реализуется. Я принялся представлять себе будущее, в котором все власти мира и технологические компании смогут обеспечить охрану прав человека в Сети. Компании могли бы защищать диссидентов, предупреждая, что против них готовится очередная атака. Они могли бы мгновенно выявлять троллей и наказывать их, чтобы те больше не смогли никому причинить вреда. Государства перестали бы злоупотреблять свободой слова и подвергать репрессиям тех, кто говорит правду властям; а работа на фабрику троллей больше не считалась бы чем-то «нормальным»…
Спустившись в тесное лобби гостиницы, я сразу отбросил все свои мечтания, как только заметил Марию Ресса. Я не видел ее три месяца и поэтому сразу спросил, стало ли поступать в адрес Rappler меньше угроз. Она показала мне сообщение, только что полученное от Гленды Глориа. Это была фотография толстенного досье с обвинениями Марии в неуплате налогов, ей грозил 10-летний тюремный срок. Мария направлялась в аэропорт, ей нужно было успеть на рейс в Сингапур, а затем – обратно в Манилу. Тогда ей удалось внести залог, но через несколько месяцев против нее выдвинули новое обвинение – на этот раз за клевету, которая якобы содержалась в одной статье 2012 года. Я смотрел трансляцию в фейсбуке, когда ее арестовывали в офисе Rappler (на следующий день, правда, выпустили). Правозащитные организации осудили обвинения против Марии как политически мотивированные [28].
Где-то в промежутке между арестами и допросами в 2018 году Мария получила одну из самых престижных международных премий в области журналистики – Knight International Journalism Award. «Нарастающие потоки лжи в социальных сетях провоцируют ненависть и душат свободу слова, – сказала Мария, забирая свою статуэтку. – Мы боремся с безнаказанностью филиппинского правительства и спорим с Facebook. Почему это важно для вас? Наши проблемы быстро становятся вашими. Границы по всему миру рушатся, и вскоре мы увидим, как игра выйдет на глобальный уровень» [29].
Несмотря на все международное внимание, слова Марии были проигнорированы, атаки и судебные иски против нее продолжились. Казалось, будто кто-то хочет дать нам понять, что свобода слова в традиционном понимании – как возможность рассказать о своей проблеме или мыслях всему миру – утратила смысл.
Читателю придется самому выяснить, был ли у истории Rappler счастливый, печальный или вообще хоть какой-то конец. Но уже на момент написания книги, в начале 2019 года, мне было ясно, что Мария перестала быть простым репортером, комментирующим события истории настоящего, а превратилась в символ того, насколько легко эту историю можно изменить. В этом и состоит парадокс новых медиа. Мы ждали, что они приблизят наступление светлого будущего; вместо этого они вернули нам прошлое: и женоненавистничество, с которым, казалось, покончено навсегда, и политические режимы, которые вроде бы доживали последние дни. Сама модель социальных сетей дробит время, место и пропорции: видеозаписи террористических атак стоят рядом с клипами про котиков; свежие анекдоты чередуются со старыми семейными фотографиями. И результатом становится некое сглаживание – будто прошлое и настоящее теряют свою сравнительную перспективу.
Каждый раз, когда Лина нервничала, у нее разыгрывался псориаз и на коже появлялась красная сыпь. Она боялась думать, что с ней будет, когда КГБ потащит ее на допрос. Начнет чесаться как сумасшедшая? Как сохранить самообладание? Что, если они станут угрожать лишить ее родителей работы? Как она сможет с этим жить? И кто будет кормить Петю?
Эсфирь, мать, успокоила ее. Она велела ей забыть о родителях – теперь у нее был только муж, больше никого. О ребенке тоже придется забыть: ему найдут кормилицу.
«КГБ будет допрашивать тебя так долго, что молоко у тебя в груди скиснет из-за мастита. Твои груди набухнут, молочные протоки забьются, груди будут гореть и покрываться язвами. Ты будешь как в лихорадке. Поэтому каждый раз, как только ты почувствуешь боль, встань, подойди к стене допросной и начинай выдавливать молоко из грудей прямо на стену. Заставь их устыдиться и засмущаться».
Больше всего Лину шокировало то, что ее мать, этот строгий, наглухо застегнутый на все пуговицы адвокат, так открыто и прямо говорит о том, как надо сопротивляться тайной полиции. Но, хотя Эсфирь никогда об этом не рассказывала, она немало знала об арестах.
Еще в 1948 году, когда Эсфирь была студенткой, декан факультета права отправил ее работать стенографисткой в киевский суд. У нее была отличная память, а в то время проходило множество «судов». В зал заседаний вводили одного человека за другим и лепили им сроки, как на конвейере. Это было послевоенное время, когда Сталин занялся преследованием украинских националистов. Вскоре Эсфирь уже знала, сколько лет дает каждый судья: этот пятерку, а тот – пятнашку. Если судья был известен особой суровостью, то перед самым оглашением приговора Эсфирь переставала печатать, все остальные работники суда тоже прекращали свою работу и крепко зажимали ладонями уши. Они видели, как судья бесшумно открывает рот, читая приговор, а затем в зале поднимался вой. Он напоминал завывание ветра, нарастая и превращаясь в безумный скорбный стон. Пронзительный вопль пробирал людей до костей.
«А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…»
Это были родственники приговоренных, и так повторялось каждый раз.
Так что Лина выросла в мире, где каждый прилагал все усилия, чтобы ничего не слышать. Она провела детство среди людей, говоривших шепотом фразы вроде «Такой-то арестован»; «Такой-то осужден» (взрослой она
