Нет!
Полдень, шлемы куполов, стремительные ступеньки, мы в майках, нам – шесть, прохладная духота церкви. Сбоку и сверху: голос отдельно, оспенное лицо отдельно: «А ты, жиденок, ступай отсюда…» Так начался Фолкнер? Нет.
Девочка, на берегу тебя. Как высоко небо. Как глубок поцелуй. Мы не на «ты» – на «я». Не вхожу – заплываю далеко в тебя: мимо – буйков, горизонта – мимо; оглянувшись, не видел кромки суши, радовался. Ты помнишь, десять июлей тому ты входила, столькожелетняя, в дух захватывающее Черное и была в нем теплым течением. Но при чем здесь Фолкнер? При чем. При чем!
– Вы так любите Уильяма Фолкнера, – сказал Игорю полковник по имени Вилен Павлович (его имя было составлено из слогов имени Владимира Ленина) во время первого допроса, пытаясь его разговорить. – А вы понимаете, что это буржуазный писатель?
– На самом деле, его не так давно опубликовали в Советском Союзе и назвали критиком буржуазной системы, – возразил Игорь. Люди из КГБ плохо подготовились: незадолго до этого цензура действительно разрешила печатать книги Фолкнера. Граница между «разрешенными» и «запрещенными» авторами время от времени сдвигалась в зависимости от политического курса.
Стратегия Игоря состояла в том, чтобы отказываться от разговоров о друзьях, родных или коллегах, а это означало, что единственной темой оставались книги. Допросы превратились в литературные обсуждения. Кагэбэшники постоянно переходили от запугивания к соблазнению и обратно.
– Сотрудничайте с нами! Мы сотрудничаем [то есть получаем доносы] со многими писателями. Мы можем помочь вашей карьере, – говорили они с улыбкой, а затем их настроение внезапно менялось, и они принимались стучать по столу книгами, в распространении которых его обвиняли. – До чего же вы докатились, Игорь Яковлевич? Как же глубоко вы увязли?
Вилен взял в руки одну из книг. По иронии судьбы это оказалось «Приглашение на казнь» Владимира Набокова, кошмарная история человека в неназванной стране, арестованного за неназванное преступление. Вилен пролистал книгу, качая головой.
– За такую книгу вы получите семь и пять.
Это была не пустая угроза. Писатели и литературные критики в Киеве один за другим получали приговор: семь лет в тюрьме и пять лет ссылки. В Москве или Ленинграде можно было держать книги Набокова на полке, практически ничем не рискуя. Но в областях, где укоренился параноидальный страх украинского восстания, последствия были куда более жестокими.
Игорь отрицал, что вообще видел эти книги. «Отрицание всего» было проверенной временем тактикой поведения на допросах, но ему было больно говорить эти слова: книги никогда не предавали его, а теперь он предавал их. Он обнаружил, что постоянно думает о стопках других «дефицитных» запрещенных книг в подвалах КГБ. Там хранились настоящие сокровища!
Чтобы не дать страху завладеть его разумом, он пытался очеловечивать образы следователей. Как они выглядели, когда им не нужно было изображать хорошего и плохого полицейских? Идя по коридору на допрос, он заметил стенгазету сотрудников КГБ. Он усмехнулся: значит, и этим людям приходилось заниматься литературным трудом для газеты с названием «Дзержинец», названной в честь Ф. Дзержинского, основателя ЧК. Интересно, подумал он, а кроссворд в газете тоже посвящен их работе? Эти люди следовали извращенной профессиональной этике, которая давала им право подслушивать разговоры, записывать на пленку звуки чужих объятий и поцелуев, а затем использовать эти записи для шантажа. Они могли диктовать, какие книги вы можете читать, а какие нет. Казалось, что нет никакой границы между точной и рациональной логикой их вопросов и внезапным переходом к насилию. Игорь заметил, что, говоря о себе, они предпочитают старый термин «чекист», наследие эпохи революции. Видимо, это звучало более романтично и придавало их работе некий высший смысл. Как они настраивают себя перед тем, как врываться в чужие квартиры или «ломать» на допросах друзей арестованных?
Самое страшное было идти домой с работы. Он прислушивался к звуку каждого автомобиля и молился, чтобы тот проехал мимо и не остановился. Он стоял у двери дома, боясь открыть ее и увидеть, что за ней происходит. В стихах того времени радостное «Я» сменяется местоимением третьего лица – по мере того, как люди из его окружения исчезают, словно устаревшие грамматические формы. Солнечные дни – темными ночами. Из тумана появляются тюремные бараки, а вместо возлюбленных вашими спутниками, блуждающими в лунном свете, становятся агенты КГБ. В одном стихотворении автор, словно какое-то неизвестное животное, в ужасе прячется от уличных кошачьих банд. Он описывает страх как ежа, который сначала тычется своей милой мордочкой ему в грудь, а потом выпускает острые иглы, чтобы разодрать его в клочки.
«В октябре 1977 года сотрудники киевского УКГБ допросили не менее 16 знакомых ПОМЕРАНЦЕВА в попытке получить показания, которые приведут к обвинению, – писали в „Хронике“. – Из всех допрошенных лишь один сломался и признался в том, что „ПОМЕРАНЦЕВ“ распространял антисоветские измышления, например о том, что творческие люди в СССР не могут реализовать свой талант».
Сотрудники КГБ показали Игорю это признание. На очной ставке Игорь отверг обвинения, на это стукач ответил, что у него не было никакого желания лгать, даже КГБ: он же был честным человеком, не так ли?
Однажды на улице Эсфирь встретила старого приятеля, с которым вместе училась на юридическом, – теперь он работал «в органах». «Против Игоря открыто дело. Ничего нельзя поделать», – сказал он. Игорь писал:
Поступок совершен,
и арест последует через
месяц-другой.
Но в интервале,
хотя уже все решено
и предрешено,
он по привычке думает,
взвешивает и прикидывает,
словно выбор
еще остается
за ним.
Часть 2. Демократия у моря
В 1970-е годы небольшие группы диссидентов и нонконформистов с трудом могли вообразить, что всего через десять лет волны массовых протестов прокатятся по всему миру, от Москвы до Манилы и Кейптауна, сметая авторитарные режимы, а миллионы простых людей выйдут на улицы, чтобы крушить статуи диктаторов и штурмовать огромные мрачные здания спецслужб, преследовавших их годами. Казалось, старый порядок, лицом которого был Вилен, исчез навсегда.
Подобные картины народных революций олицетворяли победу «демократии» над деспотизмом и описывались словами, заимствованными у диссидентов и участников движений за гражданские права.
Но что если к власти придет человек поумнее и найдет новые способы помешать диссидентам, лишить их четкого образа врага, проникнуть в самую суть образов, идей и историй этих народных протестов и разрушать их изнутри, пока они не потеряют всякий смысл? Можно ли использовать язык и тактику «демократов» в противоположных целях?
