Пастырь добрый не был на лице телом, а духом был с Богом и, в непостижимых судах его читая, как посвященный, лицом к лицу, медлил заступлением и откладывал помощь. Но наконец, он не возмог презреть, и вот он и здесь чудодействует не меньше, чем в других случаях. Когда варвары вошли в храм и увидели гробницу, они вообразили, что тут сокровище, как и действительно это было сокровище. Устремившись, чтобы раскопать оное, они вдруг почувствовали себя расслабленными в руках, расслабленными в ногах и, связанные невидимыми узами, оставаясь совершенно неподвижными, жалкими, будучи полны удивления и страха и ничего другого не имея силы сделать, как только издавать звуки голоса»[71].
Из «Сочинения патриарха Фотия»[72]: «…Я вижу, как народ грубый и жестокий окружает город, расхищает городские предместья, все истребляет, все губит, нивы, жилища, пастбища, стада, женщин, детей, старцев, юношей — всех поражает мечом, никого не жалея, ничего не щадя, всеобщая гибель! Он, как саранча на жатву и как плесень на виноград, или, лучше, как зной или Тифон[73], или наводнение или, не знаю, что назвать, напал на нашу страну и истребил целые поколения жителей…
Где теперь царь христолюбивый[74]? Где воинство? Где оружия, машины, военные советы и припасы? Не других ли варваров нашествие удалило и привлекло к себе все это? Царь переносит продолжительные труды за пределами империи, вместе с ним отправилось переносить труды и войско; а нас изнуряет очевидная гибель и смерть, одних уже постигшая, а к другим приближающаяся. Этот скифский[75] и грубый, и варварский народ, как бы выползши из самых предместий города, подобно полевому зверю, истребляет окрестности его…
…Народ неименитый, народ несчитаемый (ни за что), народ, поставляемый наравне с рабами, неизвестный, но получивший имя со времени похода против нас[76], незначительный, но получивший значение, уничиженный и бедный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства, народ, где-то далеко от нас живущий, варварский, кочующий[77], гордящийся оружием, неожиданный, незамеченный, без военного искусства, так грозно и так быстро нахлынул на наши пределы, как морская волна, и истребил живущих на этой земле, как полевой зверь траву или тростник или жатву… Все было наполнено мертвыми телами, в реках вода превращалась в кровь; источники и водоемы, одни нельзя было распознать от того, что вместилища их были завалены мертвыми телами, от других оставались совершенно неясные следы прежнего вида, потому что брошенное в них наполняло остальные их части…. Пещеры наполнились ими, горы и холмы, лощины и овраги нисколько не отличались от городских кладбищ. Таких страданий было исполнено это разрушение; так зараза этой войны, несомая на крыльях грехов наших, пролетала всюду, погубляя все встречавшееся!
Никто не мог бы изобразить словом постигшую нас тогда Илиаду бедствий! Кто же, видя это, не признал бы, что на нас излилась до дна та чаша, которую приготовил гнев Господа, вскипевший от наших грехов?…О, как все тогда расстроилось, и город едва, так сказать, не был поднят на копье! Когда легко было взять его, а жителям невозможно защищать, то, очевидно, от воли неприятелей зависело — пострадать ему или не пострадать…Помните ли вы тот трепет и те слезы и рыдания, которым тогда предавался весь город в крайнем отчаянии? Помните ли ту мрачную и страшную ночь, когда жизнь всех нас готова была закатиться вместе с закатом солнца, и свет нашего бытия поглощался глубоким мраком смерти? Помните ли тот час невыносимо горестный, когда приплыли к нам варварские корабли, дышащие чем-то свирепым, диким и убийственным… когда они проходили пред городом, неся и выставляя пловцов, поднявших мечи, и как бы угрожая городу смертию от меча, — когда всякая надежда человеческая оставила здешних людей и город держался надеждою на единственное прибежище у Бога, — когда трепет и мрак объял умы и слух отверзался только для одной вести: «Варвары уже перелезли через стены, и город уже взят врагами»? Ибо неожиданность события и нечаянность нашествия как бы заставляла всех воображать и слышать это….
…Нечаянно было нашествие врагов, неожиданно совершилось и удаление их; чрезмерно негодование Божие, но неизреченна и милость; невыразим был страх от них, но презренно было и бегство их; в нападении на нас сопутствовал им гнев Божий, но мы сподобились человеколюбия Божия, отвратившего набег их.
И не только этот народ (болгары) променял первое нечестие на веру в Христа[78], но даже и многими многократно прославленные и в жестокости и скверноубийстве всех оставляющие за собой так называемые русы[79], которые, поработив находящихся крутом себя и отсюда помыслив о себе высокое, подняли руки и против Ромейской державы, — в настоящее время даже и сии променяли эллинское и нечестивое учение[80], которое содержали прежде, на чистую и неподдельную веру христианскую, с любовью поставив себя в чине подданных и друзей наших[81], вместо грабления нас и великой против нас дерзости, которую имели незадолго. И до такой степени в них разыгралось желание и ревность веры, что приняли епископа и пастыря[82], и лобызают верования христиан с великим усердием и ревностью[83].
* * *
1032 годом был отмечен первый поход новгородских отрядов в Югру (Северное Предуралье и Зауралье[84]). Известно, что отряд новгородских повольников выполнял задачу по сбору дани в Югре у местных племен, то есть, по сути был нанят властями и купечеством для решения достаточно сложной социальной (да и политической) задачи, учитывая и агрессивность местных югорских аборигенов, да и внутренние противоречия, раздирающие новгородское общество, что не могло не сказаться на отношениях и к отправившимся в Югру повольникам. Удалось установить, что из отряда 150 воинов, готовых отправиться в Югру, в поход за данью отправилось не более 90. Остальных угрозами и уговорами убедили отказаться от захватнических планов.
Согласно сохранившейся летописи, в 1032 году ушкуйники под предводительством Улеба смогли пройти через «Железные Ворота». Вероятно, имелось в виду одно из уральских горных ущелий.
Господин Великий Новгород «рвался» на новые территории… Видимо, старые границы не могли уже удержать его инициатив и устремлений… Для Новгорода — стремление вполне объяснимо…
* * *
«…По обширности своих владений Новгородская республика, — считал отечественный историк М. Н. Тихомиров, — не имела себе равных во всем средневековом мире. Она занимала весь русский север от Финского залива до Уральских гор… Обычные сопоставления Великого Новгорода с «вольными городами» Западной Европы, в частности с крупнейшими ганзейскими городами, дают несколько неправильное представление о «Господине Великом Новгороде», как подчеркнуто именовали новгородцы свое государство[85]. И Любек, и Бремен даже в периоды своего расцвета обладали лишь незначительной прилегающей к ним территорией и никак не могут сравниваться с обширной Новгородской землей. Большими владениями обладали Венеция и Генуя, но подчиненные им территории были разбросаны в различных областях Средиземноморья и сообщались с митрополией только морским путем. «Господин Великий Новгород» господствовал над обширнейшими пространствами Северной России и занимал в этом отношении исключительно выдающееся место в средневековом мире, не имея себе равных»[86].
И с этим не поспоришь… Равных себе Великий Новгород не имел…
Подчинив огромные территории и покорив множество инородческих племен, живших на севере, северо-востоке и востоке республики, новгородцы при этом не создали (и не стремились создавать) государства имперского типа. Для Великого Новгорода инородцы были данниками и вассалами. Новгородцы не стремились ассимилировать покоренные племена или, тем более, включить их в свою внутреннюю государственно-общественную систему. Новгородцы всегда держали инородцев на довольно приличном от себя расстоянии[87], и не спешили переселять их поближе к столице.
Вместе с тем по отношению к покоренным племенам Господин Великий Новгород проводил достаточно твердую и продуманную политику. Он предоставлял им свободу (экономическую и политическую) лишь в исключительных случаях. Новгородцы считали, что народы, еще в старину вошедшие в состав республики, являются ее составной и неотъемлемой частью. К тому же в Новгороде господствовало небезосновательное мнение о бессмысленности предоставления свободы вассальным племенам. Ведь получив ее, они будут тотчас поглощены соседними державами. Впрочем, это хорошо понимали и инородческие князьки, подвластные Новгороду. Если они и предпринимали шаги к освобождению, то главным образом для того, чтобы выторговать у новгородцев более выгодные условия во взаимных отношениях[88]. Но Новгороду приходилось вести постоянную борьбу с соседями, также претендующими на вассальные новгородцам инородческие племена. И здесь ушкуйники вновь оказывались востребованными.
