Порывшись в своей сумке, Зайцев молча протянул Ване пачку снимков.
— Сколько работы! — Ваня восхищённо взвесил на руке толстую пачку.
— Это ещё не работа, — тяжко вздохнул Зайцев. — Это забава… Ты не знаешь, Ваня, какая была проделана работа, чтобы узнать подноготную всех двенадцати подозреваемых…
— Двенадцать — это многовато, — сочувственно произнёс бомжара и углубился в снимки. Некоторые он рассматривал внимательно, на иные даже не смотрел, тут же перекрывая снимок следующим, глядя на некоторые хмыкал не то озадаченно, не то насмешливо и, в конце концов, вернул Зайцеву пачку, оставив себе лишь один снимок. — Надо же, как вам тут досталось… Тяжёлый у тебя хлеб, капитан.
— Какой есть, — Зайцев взял у бомжары выбранный им снимок, бегло взглянул на него — там был крупно изображён стол с шашечной доской, кофейными чашечками, зажигалкой и листком бумаги, испещрённым какими-то цифирьками.
— И что тебя здесь заинтересовало?
— На снимке полная картина преступления. Убийца многое предусмотрел, но учесть всё просто невозможно. Наверно, капитан, я не скажу тебе ничего нового, но уничтожение следов — это тоже след.
— Мысль, конечно, интересная, — протянул Зайцев. — Но для задержания преступника недостаточная. Ещё что-нибудь произнесёшь?
— Произнесу, отчего ж не произнесть, коли есть что… Где эта бумажка? — спросил бомжара, постучав немытым своим пальцем по снимку.
— Где-то здесь! — ответил Зайцев, повернувшись вокруг своей оси и давая понять, что листок может быть где угодно в этой комнате. — Во всяком случае, отсюда я не позволил родственникам уносить даже окурки! Столько народу… Она от движения воздуха могла слететь со стола.
— Ищем бумажку, — произнёс Ваня, пряча снимок в карман пиджака.
— Может, завтра? — неуверенно спросил Зайцев — ему, похоже, уже не терпелось нестись куда-то, давать задания, выслушивать донесения, задавать вопросы и протоколировать их, протоколировать, заверять подписями и печатями, после чего они становились юридическими документами, доказательствами и вполне могли влиять на судьбы людские.
— Мы не уйдём отсюда, пока не найдём эту бумажку, — произнёс Ваня и на Зайцева посмотрел с твёрдостью, которой следователь до сих пор в нём не замечал.
— Ну, что ж, — не столько согласился Зайцев, сколько удивился непреклонному тону бомжары. — Искать так искать…
Нашли бумажку. Через полчаса нашли — под шкафом с марками. Попавшую туда в той суете, которая была здесь в первое утро после обнаружения трупа, когда по комнатам носился фотограф, когда санитары укладывали грузное тело коллекционера на носилки, а молчаливые ребята с кисточками и увеличительными стёклами пытались обнаружить отпечатки пальцев убийцы… А Зайцев ещё и распахнул окно, чтобы проветрить квартиру и освободить её от запахов смерти, преступлений, корысти и зависти, ведь за любым убийством всегда стоит еле уловимый, сладковатый, как арабские духи, запах зависти. Да, ребята, да! После того как поработал киллер, человек, казалось бы, совершенно посторонний, в воздухе всё равно какое-то время витает этот запах. Если бы наёмные убийцы никому не завидовали, они бы не были наемными убийцами. Так вот, в той суматохе, подхваченный сквозняком, и слетел листок бумаги с журнального столика, скользнул невидимо и неслышимо под книжный шкаф. Его и не искали, поскольку Зайцев, кроме нагромождения цифр в нём ничего и не увидел. А чтобы никому не взбрело в голову упрекать следователя в профессиональной безграмотности, справедливо будет сказать, что кроме бестолковых цифр на этом листке действительно ничего не было.
— Ну вот, — счастливо улыбнулся Ваня, рассматривая листок. — Теперь всё стало на свои места, теперь в мире порядок и, не побоюсь этого слова, гармония. Цифирьки можно разобрать и на снимке, но в оригинале они все-таки достовернее.
— Мыслишкой-то… может поделишься?
— Могу, — бомжара опять уселся в кресло. — Мне больше и делиться-то нечем. Это запись шашечной партии, которая закончилась смертью одного из игроков. Вот смотри… Шестнадцать — двадцать четыре, тридцать восемь — сорок семь, девять — семнадцать…
— И они записывали каждый свой ход?! — почему-то шёпотом спросил Зайцев, опасливо оглянувшись по сторонам.
— Записывали, — равнодушно произнёс Ваня. — Ну и что? Я надеялся, что они записывали поочерёдно, каждый свои ходы. Тогда у нас был бы образец почерка убийцы. Оказалось, что он и тут всё предусмотрел — записи делал только хозяин, и за себя, и за своего противника.
— Значит, нам эта бумажка ничем не поможет?
— Ну, почему… Любая бумажка, самая никудышняя, в тяжёлую минуту может помочь, — конфузливо рассмеялся бомжара. — Тебя же, капитан, наверно, учили… Следы всегда остаются. Когда-нибудь я расскажу тебе, как даже при полном отсутствии следов их можно найти… В душе преступника. И прочитать.
— Ладно-ладно, — зачастил капитан. — Это чуть попозже. Но на этом клочке бумажки могут остаться его отпечатки?
— Вряд ли… Он не брал в руки этот листок. Мне так кажется. И я бы на его месте к нему не прикоснулся. А впрочем…
— Ну? Ну, Ваня! Телись!
— Он мог касаться этого листка… Но уж коли нет его отпечатков на шашках, как ты утверждаешь…
— Это утверждают эксперты!
— Передай экспертам, что я постоянно о них помню, — бомжара окинул комнату рассеянным взглядом. — Так вот, уж коли нет отпечатков убийцы на шашках, на чашке, то их не может быть и на листке. Всё, капитан. Здесь нам делать больше нечего… Там это… В холодильнике у него ничего не осталось?
— Оставалось, но мои ребята подчистили… А что ты хочешь — почти сутки здесь сидели.
— Кушать хочется, — бомжара виновато улыбнулся. Дескать, ничего не могу с собой поделать.
— Значит так, Ваня… Заночуешь в нашем общежитии. Комната отдельная, со всеми удобствами, хотя, конечно, пятизвёздочной её не назовешь. Сейчас я тебя доставлю. Там есть буфет, работает чуть ли не круглосуточно — сам понимаешь, специфика работы… Перекусим вместе. Вопросы, просьбы, предложения?
— Попозже, капитан, утречком. Я к ночи плохо соображаю.
— Как и все мы, — проворчал следователь и взмахом руки показал на выход. Тщательно заперев дверь, Зайцев наклеил бумажку на замковую щель, опечатано, дескать, преступление здесь было совершено, расследование, дескать, идёт, не надо сюда соваться — как бы сказал он, обращаясь ко всем этим любопытным и любознательным. Ваня всю дорогу молчал, опять забившись в угол на заднем сидении. Но едва машина остановилась у общежития, тут же открыл глаза и с интересом выглянул наружу.
— А я, честно говоря, думал, что ты меня на ночь в камеру определишь.
— Перебьёшься. Камеру еще заслужить надо.
Поужинали в буфете общежития. В небольшой комнате кроме них никого не было. Салат из капусты, котлета с макаронами и компот из сухофруктов. Не слишком вкусно, но вполне съедобно.
— Ты вот, капитан, недавно спросил о просьбах… Здесь, в общежитии, наверно, красный уголок есть со стенгазетой, с портретом Ильича?
— Уголок есть, но с Ильичом, боюсь, сложности будут… На реставрации портрет. Уж лет пятнадцать всё восстановить не могут, мухи загадили.
— Ну и бог с ним… Это я так спросил… Чтоб разговор поддержать. Там у вас, наверно, игрища есть всякие? Шарады, ребусы…
— Что тебе нужно?
— Шашки.
— С кем собрался играть? Я ведь сейчас ухожу… У меня еще дела.
— А с тобой мне нечего играть, капитан… Я когда-то был чемпионом института астрофизики. Это тебе не хухры-мухры.
— Ладно… Ложись, отдыхай, набирайся сил, завтра утром поговорим подробнее.
— Шашки, капитан… И бумажку с цифирьками оставь мне на ночь…
Зайцев долго смотрел в глаза бомжаре, потом собрал на поднос посуду, отнёс к столику в углу, вернулся, снова сел.
— Следы, говоришь, остаются?
— Надеюсь, — смиренно ответил Ваня, опустив глаза, будто его уличили в чём-то непристойном.
— С кем ты ночью собрался играть?
— С убийцей, капитан.
— Надеешься выиграть?
— Постараюсь.
— А ничья тебя устроит?
— В нашем с тобой деле ничьих не бывает, — веско сказал бомжара и вскинул руку чуть вверх и в сторону, как это делали в своё время греческие боги во время своих посиделок на горе Олимп.
