— Значит, ты мне предлагаешь из двенадцати человек найти самого суеверного?
— Можно пойти и по этому пути, но не стоит, — раздумчиво произнёс бомжара. — Ночью с божьей помощью мне открылось нечто более важное. Думаю, что уже к вечеру ты можешь защёлкнуть неотвратимые свои наручники на вздрагивающих от ужаса руках убийцы. Ничего, что я выразился так красиво?
— Да выражайся, Ваня, как тебе угодно! Только побыстрее!
— Спешат, капитан, только при ловле блох, — с почти неуловимой назидательностью произнёс Ваня. — А при ловле опасных преступников следует соблюдать осторожность.
— Могут убить? — понизив голос, спросил Зайцев.
— Могут слинять, — на этот раз в голосе бомжары назидательность прозвучала уже вполне откровенно.
— Ваня, — следователь помолчал. — Наручников у меня в достатке и все они в рабочем состоянии. Только скажи мне, пожалуйста, на чьих шаловливых ручонках я могу их защёлкнуть?
— Ты помнишь все двенадцать подозреваемых?
— Они стоят у меня перед глазами! Днем и ночью! Как живые!
— Это хорошо. Значит, ты предан делу, увлечён, со временем займёшь большую должность, тебе повысят зарплату и, может быть, даже наградят. Орденом. Или бесплатной путевкой в санаторий. В вашем ведомстве есть санаторий?
— Ваня!
— Понял, — кивнул бомжара. — Из подозреваемых никто не спрашивал разрешения хотя бы ненадолго отлучиться по каким-то важным делам?
— Поступала такая просьба.
— Поставь напротив фамилии этого человека птичку. Мысленно, конечно. Припомни… Может кто-то жаловался на денежные затруднения? Небольшие, преодолимые, но тем не менее…
— Да они все жалуются, что денег нет!
— А кто-то жалуется не так, как все. Настойчивее. Невиннее. С какой-то целью. Как бы не веря, что ты запомнил эту его жалобу во время предыдущей вашей встречи…
— Надо подумать.
— Когда вспомнишь — птичку поставь. Дальше… Пошли своих ребят по окрестным химчисткам… Нет ли среди клиентов последнего времени одного из твоих подозреваемых.
— Думаешь, в крови перемазался и понёс отмывать?
— Фу, как грубо, капитан! Дело не в крови… Замаранным он себя чувствует! Пытается отмыться даже от той грязи, которая к штанишкам-то и не пристаёт… Видимые следы он предусмотрел, но боится оставить следы невидимые — ворсинки от кресла, запах кофе, пыль на рукаве с журнального столика… Ты проверь… Если все три птички соберутся напротив фамилии одного человека… Это уже кое-что.
— Понимаешь, Ваня, всё это не убеждает.
— Продолжаю. Совершил убийство человек слабый, трусливый, подловатый.
— Такое совершить и — слабый?!
— Да, капитан, да. У него характер канцеляриста, прагматика. По должности поднялся невысоко. Постоянно уделяет внимание мелочам — в одежде, в кухонных делах, в отношениях с вахтёрами, продавцами, почтальонами. Я не удивлюсь, если по гороскопу он Дева.
— И в этих областях ты силён? — усмехнулся Зайцев.
— Я — астроном, — ответил бомжара, чуть заметно вскинув голову. — А это, капитан, совсем рядом с астрологией. Кстати, я тоже Дева. И мой любимый цветок — астра. Вот придёт тебе в голову поздравить меня — покупай астры. Большие, махровые, тёмно-фиолетового цвета астры… Как небо в звёздную ночь, когда все телескопы Земли устремляют свой взор… — бомжара неожиданно замолчал, потом встал, подошёл к окну, какое-то время стоял там, отвернувшись. И Зайцев понял, что не надо ничего не произносить — Ваня растревожился своими же словами. Но взял себя в руки, промокнул глаза занавеской и вернулся к койке.
— Продолжим, — сказал бомжара. — Да, он трус. И при этом большой нахал. Он может оскорбить человека, но тут же как бы отступить, извиниться. Сам понимаешь, это будет вынужденное извинение. Поговори с подозреваемыми — пусть каждый назовёт самого скупого из их компании. Большинство назовёт его. А ты продолжай выставлять птички. Напротив его фамилии выстроится целый ряд твоих мысленных птичек. Этот человек склонен строить большие планы, мечтать о свершениях, о собственном величии, но при первых, даже отдалённых трудностях от всего отказывается. Припомни, кто из двенадцати начинал разговор с тобой уверенно, даже нагло, пытаясь сломать тебя, но тут же каялся, пояснял, что ты неправильно его понял… Среди твоих клиентов должен быть такой человек.
— Кажется есть… Но у него надёжное алиби.
— Проверь. Затевая преступление, он больше всего думал о путях отступления, о том, как замаскировать следы, отвести подозрение. Живёт он подчёркнуто скромно, у него могут быть потёртыми штанишки, зажёванным воротничок рубашки, но при этом все выстирано и проглажено. У него заискивающие манеры на работе и хамские — дома. Я уже говорил — он суеверен, вполне возможно выстроил для себя целую систему примет. И об этом должны знать остальные твои подозреваемые.
— Так, — крякнул Зайцев.
— Возраст… Ему тридцать пять — сорок лет. Разговорчив. Вернее — болтлив, но говорит, в основном, говорит о пустяках. Погода, мода, цены, судебные очерки в газетах и так далее. Трамвайная болтовня. На большее он не решается, хотя суждения имеет обо всём на свете. С женщинами у него отношения сложные. Если вообще существуют.
Зайцев долго молчал, рассматривая унылые стены комнаты, потом, тяжко вздохнув, сел на кровать.
— Колись, Ваня, — сказал он устало. — Колись. Какие высшие силы посещают тебя по ночам, какие прекрасные колдуньи нашёптывают тебе сведения, которые ты так красочно только что изложил.
— Шашки, капитан, это всё шашки. Великая игра. В шахматах многое зависит от техники, знания, памяти. В шашках проще. Что ты есть, то и есть. Вот игрок делает вроде бы сильный ход, но, встретив отпор, тут же пасует, пятится. Ему подворачивается шанс, он готов его использовать, но не хватает мужества и он делает ход, казалось бы, надежнее, однако, мелькнувший было шанс упущен. Женщины таких не любят. А кто их, таких, любит… Знаешь, бывает, достаточно сыграть с человеком одну партию и ты о нём знаешь больше, чем может сказать самая подробная, самая злопыхательская служебная характеристика.
— И на основании всех этих зыбких рассуждений ты предлагаешь мне надеть на человека наручники? — уже без куража спросил следователь.
— Ну, почему же, — бомжара повертел в воздухе растопыренной ладонью. — Причина для обыска у тебя есть. Толстый альбом в серой пластмассовой обложке. Я же сказал, что по характеру он канцелярист. Авторучки в стакане, заточенные карандаши, ластики, дыроколы и прочее. И ещё — силикатный клей. Неприятный в работе, но, застывая, он становится совершенно прозрачным. Если смазать этим клеем пальчики, они не оставят никаких следов. И ещё одно… На чашке могут остаться не только пальчики, но и отпечатки губ. А они такие же неповторимые, как и другие части тела… Помнишь, я рассказывал историю, как нашли убийцу по отпечатку его задницы? Он слишком долго сидел на скамейке, поджидая несчастную свою жертву… А скамейка была покрашена не так давно…
— Да помню, Ваня, ту твою историю… Нет на чашке отпечатков губ. Стёр злодей. Грамотным оказался. Ты куда сейчас намерен отправиться?
— В Можайск, капитан. Мои учёные, поэты, артисты… заскучали небось.
— Есть встречное предложение. Оставайся здесь. Побудь… Пока не надоест. В буфете всё согласовано. Можешь приходить туда когда угодно… Заказывай всё, что хочешь… Вернее, всё, что у них есть. Вот ключ от двери. Вот деньги на водку-махорку. Вход-выход круглосуточный. Как меня найти, знаешь. Мне пора. Работой ты меня загрузил на неделю. Будут новости — навещу.
— Ни пуха, капитан, — не поднимаясь с кровати, Ваня прощально махнул рукой.
Прошла неделя.
Бомжара отоспался, посвежел. Как-то собрался, съездил в Можайск, нашёл свою компанию. Но невесёлая получилась встреча, хотя с гостинцами приехал. В тот же день и вернулся.
А на следующее утро пришёл Зайцев — с букетом астр. Махровых раздобыл капитан, тёмно-фиолетовых, цвета ночного неба. Тяжело поднявшись со своей койки, бомжара подошёл к цветам, осторожно потрогал их пальцами, скользнул по верхним лепесткам ладонью, опустил в астры лицо и на какое-то время замер, вдыхая несильный запах осени.
— Как я понял, убийцу ты всё-таки изловил? — спросил он, снова усевшись на койку.
— Задержал, — поправил Зайцев.
— Сопротивлялся?
