организованных социальных движений (по меньшей мере в Соединённых Штатах) появлялись единичные книги, которые получали широкий резонанс и направляли политическое действие. Роман Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» был опубликован через два десятилетия после того, как британский парламент запретил рабство на всей территории Британской империи, а в Соединённых Штатах аболиционистское движение в это же время уже имело мощную, хотя и не доминирующую позицию. Книга Майкла Харрингтона «Другая Америка» появилась в 1962 году в разгар движения за гражданские права после того, как Джон Ф. Кеннеди сделал сокращение бедности ключевым пунктом своей президентской кампании, хотя этот момент так и не стал основным во время его президентства. Исключением в рамках этой модели может служить работа Рэчел Карсон «Безмолвная весна». [1027] Она была опубликована в 1962 году, задолго до того, как в Соединённых Штатах возникло организованное движение за охрану природы, и определённо способствовала учреждению Агентства по охране окружающей среды в 1970 году, которое уже в 1972 году запретило пестицид ДДТ. Правда, в отличие от рабства, сегрегации или бедности, загрязнение и пестициды воздействуют на всех. Книги наподобие упомянутой работы Карсон обращаются к личным интересам их аудитории, а не стремятся создать у читателей симпатию к жертвам, которые очевидным образом от них отличаются. Аналогичным образом Эптон Синклер написал свой роман «Джунгли» (1906) чтобы продемонстрировать ужасающие условия работы на мясокомбинатах. Однако вместо этого реакцию читателей вызвали описанные в книге заражённые продукты питания, что в том же году привело к быстрому принятию законов «О федеральной инспекции мяса» и «О доброкачественности пищевых продуктов и медицинских препаратов», на базе которых было основано агентство, ставшее предшественником Управления по контролю за качеством пищевых продуктов и медикаментов США. Как и «Молчаливый источник», «Джунгли» провоцировали эгоизм, а не альтруизм. Сам Синклер писал: «Я целился в сердце общества, но случайно попал в желудок». [1028]
Итак, если я не намерен увещевать читателей, то что я могу предпринять в этой последней главе? Полагаю, я уже доказал, что нынешний упадок Америки, как и предыдущий упадок Британии и Нидерландов, необратим. Поэтому вопрос заключается не в том, как можно обратить его вспять, а в том, как упадок повлияет на политическую экономию Америки, её геополитическую роль в мире и качество жизни элит и неэлит. Чтобы ответить на этот вопрос, я сначала обращусь к рассмотрению того, что происходило в Нидерландах и Британии после утраты ими гегемонии. Подобно Америке, две эти политии претерпевали постепенный упадок. После утраты гегемонии Нидерландами и Британией там не происходило какого-либо внезапного коллапса элит или крупных военных поражений (впрочем, как и побед), которые могли бы положить начало масштабным социальным реформам или политическим реструктуризациям наподобие тех, что происходили в разных странах после двух мировых войн.
Ниже я сравню Нидерланды и Британию после утраты гегемонии в трёх плоскостях: каким был масштаб увеличения или снижения неравенства? Использовалась ли налоговая политика для сокращения неравенства, а также инициировались или расширялись ли социальные программы? Пересматривалась ли военная и внешняя политика в соответствии со стеснёнными обстоятельствами этих политий? Далее я рассмотрю три те же самые сферы в современных Соединённых Штатах и порассуждаю о том, вероятно ли продолжение существующих трендов. Я попробую обнаружить те силы, которые могли бы подтолкнуть Соединённые Штаты к большему равенству, расширению социальных программ и менее агрессивной и не настолько имперской внешней политике. Вероятность столь обнадёживающего будущего зависит главным образом от возрождения американской демократии, поэтому я рассмотрю и перспективы этого процесса. Под конец я обращусь к парадоксальному сосуществованию как будто неоспоримого могущества американских элит и их нарастающих страхов за будущее.
Привилегии элит и неравенство после упадка
Завершение гегемонии закрывало благоприятные возможности для получения всевозможных шальных прибылей, которые обеспечивались наличием империи или доминированием над сетями торговых маршрутов. Однако, как демонстрирует Арриги (об этом уже говорилось в конце предыдущей главы), переживающие упадок гегемоны на какое-то время остаются в центре глобальных финансовых сетей, что создаёт для них иные, но по-прежнему крайне выгодные возможности по извлечению прибыли. Кроме того, отдельные нидерландцы и британцы в любом случае сохраняли накопленный за годы доминирования их держав капитал, который обеспечивал рентные доходы. Рассмотрим, каким образом экономики Нидерландов и Британии функционировали после утраты гегемонии, а самое главное, кто понёс ущерб, когда эти страны потеряли выгоды от гегемонии.
Преимущество в доходах Нидерландов над Британией продлилось более чем полтора столетия после утраты гегемонии первой из этих стран. По доходам на душу населения нидерландцы оставались самыми богатыми европейцами, опережая британцев до середины XIX века, то есть по меньшей мере ещё три десятилетия после достижения Британией гегемонии. [1029] Это процветание представляло собой наследие тех необъятных резервов капитала, которые нидерландцы накопили в период своей гегемонии, и их способностей «приземлять» этот капитал в более динамичных экономиках. Однако круг владельцев этого богатства был узким, а распределение доходов — крайне неравномерным, поскольку нидерландские элиты удерживали за собой наиболее выгодные должности и возможности в метрополии и в империи.
Финансы, ведущий сектор экономики Нидерландов в XVIII и начале XIX веков, выступали фокусом инвестиций, направляемых в экономики их промышленных конкурентов, прежде всего Великобританию, и в само нидерландское государство. [1030] Из инвестиций в производство капитал в начале XVIII века перемещался в государственные облигации, держателями которых выступал узкий круг лиц. «После 1713 года процентные платежи поглощали более 7% налоговых доходов Голландии… Для республики Соединённых Провинций в целом процентные выплаты по государственному долгу увеличились до уровня примерно 7% национального дохода середины XVIII века», а доставались эти выплаты главным образом небольшой когорте богатых держателей облигаций. [1031] Как было показано в главе 4, увеличение государственных доходов выступало механизмом перекачивания богатства от массы налогоплательщиков, по которым ударяли растущие налоги на потребление, к состоятельным держателям облигаций и должностным лицам.
Положение обычных людей в эпоху после гегемонии становилось всё хуже. Де Ври и ван дер Воуде обнаруживают, что «после нескольких пиковых значений реальных заработных плат, имевших место между 1680-ми и 1730-ми годами, установился новый тренд на снижение реальных зарплат, которые достигли максимально низкого уровня после 1800 года». [1032] Для неквалифицированных работников это падение зарплат началось раньше и ощущалось острее всего. Зарплаты ремесленников в Нидерландах до начала XIX века оставались выше, чем на юге Англии, поскольку падение заработных плат происходило от достаточно высокой для этого базы. [1033] Несмотря
