В неё я вглядывалась
Заворожённо.
Теперь больше
Под ноги смотрю.
Вот только жаль,
Что мне не жаль себя.
Чай или кофе
Ты говоришь нараспев.
Юг России в тебе
Отзывается длинными гласными.
Но это не самое главное.
Из девяти муз
Ты вспоминаешь восемь.
И это неважно ничуть.
Зато мы одинаково
Держим сигарету у щеки
И в тесте смешном
Выбираем не собак,
А кошек.
Хочешь, кубики льда
Мы положим в чай?
Или кофе?
* * *
Позвони неожиданно.
Чтобы я выронила чашку из рук,
Чтоб рухнул мир,
Который я старательно…
Кирпичик за кирпичиком.
Позвони неожиданно,
Чтобы картина на стене
Покачнулась.
Чтобы всё – по-другому.
Чтобы жизнь – кувырком.
Чтобы я очнулась,
Наконец,
От сна.
* * *
А.Н.
Пусть длится этот день.
В нём мало вздора.
Из комнаты в комнату,
Касаясь поверхностей,
Чтоб увериться окончательно:
Всё – настоящее,
Нестерильное,
Ненадолго…
Пусть туя вечно тянет
К моему окну
Свои худенькие руки.
Корзина на подоконнике
Без яблок и грибов
Отправится скоро в чулан.
Может, выйти за хлебом?
Или в компанию шумную?
И сумерки не наступят.
И не вспомню.
* * *
О как я мечтала о них –
Бифокальных и сферопризматических,
Да просто волшебных очках,
Излечивающих близорукость…
Ещё я хотела встретиться
С физиком Утехиным,
Который их придумал.
Вырезку из газеты
Всегда с собой носила
И показывала казанским окулистам.
Они читали и не верили,
Говорили, что этого не может быть.
В двенадцать лет
Я мечтала снять очки
И стать, наконец, красивой.
И вот мы с папой
В царстве офтальмологии –
В Московском институте Гельмгольца.
Врач с татарской фамилией Акчурина
Даже читать не стала
Мою обветшалую газетную вырезку.
– Физики не врачи, – говорит.
И добавила:
– Шарлатан он.
Мечта разбилась.
Но вскоре, счастье-то какое,
Линзы появились.
И я выкинула очки свои в окно,
Именно так, в окно,
Совсем не по-взрослому
Я поступила.
Но до сих пор
Сомнения во мне гнездятся:
Не могли очки,
Носящие дивное название –
Бифокальные и сферопризматические –
Не сделать мир
Более чётким,
Более счастливым.
* * *
И когда они (дети)
Уезжают куда-то (спортивный лагерь, архитектурный форум),
Начинаешь прибираться в их комнатах,
Где свалены в предотъездную кучу
(Оставлены за ненадобностью?)
Разнообразная одежда
(Джинсы, майки и носки)
И книги (поменяли в последнюю минуту на другие?),
Взираешь на них
Не без грусти и нежности.
И уже не прибегнешь к спасительному –
Алкоголю и никотину (брошены),
Чтобы отвлечься (забыться).
Никакая слеза не скатится,
Но особенно невыносимо (почему?)
Будет убрать с их письменных столов
Обёртки шоколада и фантики от конфет.
* * *
Папа не умел готовить.
Я тоже.
Он деньги мне давал,
И я шла в «Экият» обедать –
В кафе «Сказку» значит.
Меню за годы сложилось –
«Лапша куриная», «ёжики»
и мороженое.
Официантки меня знали,
Уже и спрашивать перестали,
Что выберу.
А кафе было детское,
Взрослых без детей не пускали.
Однажды при входе
Одна красивая девушка
мне рукой помахала
И со мной зашла.
Я подумала, что мы знакомы,
Мы весело проговорили с ней за обедом,
Хотя я так и не вспомнила её,
А спросить постеснялась.
Она была продавщицей
Из магазина «Детский мир».
Я даже подумала,
Не познакомить ли с ней папу.
Но мысль ушла.
Потом расстались.
И только через несколько дней поняла,
Что мы и не были знакомы.
Просто она хотела пообедать в «Сказке».
Девять лет мне было.
Странно, что помню.
Сашенька
Мне было восемнадцать.
По ночам
Я подрабатывала медсестрой,
А днём училась в мединституте.
Все подрабатывали,
Дети профессоров,
Как я.
Хотели знать
Больничный мир,
Уколы делать,
Капельницы ставить.
Этому в институте не учили.
Кто – в хирургическое,
Кто – в терапию,
А я – в гематологию,
У мамы была болезнь крови.
Потому я и пошла.
Мне говорили:
Это отделение
Надо назвать
Отделением агонизирующих –
Медицинский юмор.
Но больные и вправду часто умирали.
С лейкозами
Не задерживаются на земле.
Сашенька,
Девушка, ровесница,
Рассказывала о планах на жизнь.
После института, говорила,
Не помню, какого,
Вернётся к родителям
И замуж выйдет.
И жених уже был.
Читала толстые книги.
Кто приносил ей,
Не имеющей запаса времени,
Эти книги?
На истории болезни
Стоял индекс OL –
Острый лейкоз.
Я внимательно слушала
И каменела.
А виду не подавала.
Когда она стояла
Профилем к окну,
Её светлые волосы
Отливали медью.
А глаза карие.
Говорят, редкость большая –
Кареглазая блондинка.
От больных скрывали диагноз,
Но все знали.
И почти все надеялись.
Строго-настрого
Запрещалось показывать больным
Истории болезни.
Кто сильно надеялся –
Аккуратно лекарства принимал
Точно по времени,
Постель заправлял,
Чистил зубы.
А кто всё понимал –
Избегал смотреть в глаза,
Небрежно таблетки глотал
И не участвовал
В общих разговорах.
Однажды Новый год
Я встретила в своём отделении.
Научилась подвязывать бинтом
Подбородок умершим,
Чтобы, когда тело остынет,
Он не опал.
Сашенька умерла
Не в моё дежурство.
Белая собака
Спецпроекты ЛГ / Многоязыкая лира России / Проза Татарстана
Теги: Проза Татарстана
Ркаил Зайдулла
Наверно, нет в округе человека, который бы не знал бабку Жантай из нашей деревни. У неё постоянно толпятся люди. Если у околицы покажется какая-нибудь чужая машина или путник с рюкзаком за плечами, будьте уверены, они направляются к бабке Жантай. Я сам сколько раз указывал им дорогу к ней: от мечети подняться к кладбищу, а там с краю стоит дом под соломенной крышей. Эта крыша – единственная такая в деревне. Там живёт бабка Жантай. Если приезжий оказывается непонятливым, иногда приходится объяснять подробнее. Мол, дом старухи Жантай под соломенной крышей – через два дома после учителя Хазята… А узнать дом Хазята нетрудно – под скатом крыши и весной, и осенью висит красное знамя. Красноты-то в нём – кот наплакал, выгоревший под ветрами, цвет его стал неразборчивым, но можно абсолютно не сомневаться, что коммунист Хазят ничего, кроме красного знамени, повесить не может. Конечно, украшать наполовину ушедшую в землю неказистую избушку знаменем – это всё равно что кривоногой девушке надеть брюки в обтяжку, но что поделать, брат, такие уж люди у нас живут.
Сказать по правде, я бабку Жантай никогда не видел, да и кто-нибудь из наших, интересно, когда-нибудь её видел? Говорят, несколько лет назад с нею разговаривал наш председатель, Равиль Галыч. Бабкина соломенная крыша уже давно была для него как бельмо в глазу. И однажды он постучался в дверь старухи. Но не успел он переступить порог и открыть рот, как старушка сама заговорила: «Намерения у тебя хорошие, сынок, как тебя там… Но я всегда жила под соломенной крышей и в конце своей жизни не стану менять её на железную. Дай бог тебе здоровья, поскольку вскоре тебя ожидает казённый дом…» – «Твоя избушка всю картину портит; если мы её подремонтируем да жестью покроем, она же улыбаться начнёт!..» – пытался гнуть своё Равиль Галыч. Но и старуха оказалась упрямой – шамкает своим беззубым ртом и стоит насмерть: «Через железо солнце не входит в мою душу».
Так и сказала, ей-богу! Если обманываю, то век мне счастья не видать! От настоящей железной крыши отказалась безумная старуха!
И всё-таки Равиль Галыч ушёл от неё окрылённый. За несколько дней до того ему показалось, что глава района делал ему какие-то намёки, – значит, хочет взять к себе, подумал он теперь. А народ деревенский «казённый дом» понял по-своему. Нашлись даже те, кто, поняв это по-своему, начали исподтишка ухмыляться. Немного забегая вперёд, скажу: в этом вопросе обе стороны оказались правы. Сначала Равиль Галыч занял в районе большую должность, а чуть погодя его перевели в то самое место, которое в народе называют казённым домом.
