Так, он обстоятельно рассуждает о трениях между различными сайтами «падонков» (большинство из них либо прекратили существование, либо впали в ничтожество), посвящает целую главу играм с цифрами в английском языке (в русском ей соответствует буквально полтора примера), но лишь мельком упоминает о сетевом этикете, который нынче тоже, скорее, мёртв, чем жив, но когда-то действительно обусловливал системные явления в интернет-жаргоне, которые вроде бы должны быть интересны лингвисту.
Складывается впечатление, что профессор, занятый английской языковой игрой, в принципе лучше разбирается в иноязычных корнях интернет-жаргона, нежели в «домашних». Когда пишет о намеренно неправильном переводе слова epic как эпический – забывает упомянуть, что «эпический» давно существует в русском языке (эпический размах) и новым является только его употребление в ироническом ключе (недаром синонимом к нему в Интернете служит слово «былинный»). Когда уверяет, что выражения «до связи» и «на связи» не могли появиться до эпохи мобильных телефонов и Интернета, а если могли, то разве только у профессиональных связистов, – забывает, что глагол «связаться» в значении «вступить в контакт» бытовал в русском языке задолго до Интернета и отнюдь не только у связистов. Когда пишет о происхождении жаргонизма «няшка» из японского аниме и рассуждает о причинах его популярности – напрочь забывает, что у нас в «детском языке» тоже есть междометие «ня» или «ння» (а также своеобразное существительное «нняка»), которое как раз обозначает нечто нравящееся ребёнку или то, чем соблазняют его родители. Он всерьёз советует ввести в словарь жаргонизм «ник» на том основании, что нет русского слова, которым его можно заменить. Кто-то обречён принять это на веру, однако, проведя несколько лет на интернет-форумах, я знаю, что в естественной среде обитания «ник» легко заменяется «псевдонимом».
Несчастный русский язык, ему всё время достаётся от Кронгауза: профессор не находит в нём того и этого, уверяет, будто по-русски нельзя сказать так и этак... Вот русские словари порицаются за то, что мы не торопимся ввести в них некое интернациональное сетевое восклицание, а между тем французы аж в 2012 году это сделали, потому что они объективнее и вообще молодцы, до которых нам далеко. Если вспомнить, что в прежней своей книге Кронгауз как раз не рекомендовал в борьбе за чистоту русского языка следовать примеру французов, которые свой язык активно защищают, можно подивиться тому, как избирательно он призывает учиться у французов.
Непоследовательность, начиная с неряшливости в заглавии, – удручающая особенность и новой книги Кронгауза. Вот он внятно рассказывает, почему слово «интернет» следует писать со строчной буквы, – и тут же добавляет, что «Рунет» (русский интернет) – другой случай, здесь правильнее прописная буква, но во имя последовательности, ладно уж, будем писать его со строчной тоже[?] Но ведь ты лингвист, ты участвуешь в формировании нормы, которая устанавливается прямо сейчас, – так будь не декларативно, а истинно последователен: пиши так, как правильнее! Ведь это слово останется, оно уже есть в словаре (здесь плохой русский словарь оказался на удивление не таким плохим), оно важнее, чем убогонький креатив, плоды которого уже никому не памятны… Ещё один образцово сумбурный вывод профессора: «Противником падонков было не единое движение, а в разной степени агрессивная борьба с безграмотностью. Именно на этой почве возникла игровая контркультурная антиграмотность падонков». Кто на ком стоял? Борьба с безграмотностью (агрессивная, вы подумайте!) началась из-за участившейся порчи правописания – или порча орфографии началась из-за борьбы с безграмотностью?
Увлёкшись неграмотностью, которая для интернет-жаргона возможна, но не обязательна (недаром этот креатив затухает, а хлёсткие жаргонные фразочки употребительны и в нормальном написании), Кронгауз оправдывает игнорирование грамматических правил в Интернете тем, что иначе малограмотные люди стыдились бы писать и молчали. Он забывает, что и до Интернета люди переступали свою стыдливость, когда писали, например, в редакции СМИ о том, что их волновало. Письма, в том числе и малограмотные, приходили мешками.
Занимателен излюбленный исследовательский метод Кронгауза. Когда к профессору обратились за тем, чтобы он прокомментировал введение в словари слова «блог», он решил показать изумлённой общественности, что блог не просто существует в русском языке, но преобладает над привычными русскими словами. Он взял для сравнения несколько слов и с энтузиазмом вбил в поисковик «Гугл». И оказалось, что для «воробья» счёт идёт на сотни тысяч, а для «блога» – аж на миллионы. Что и требовалось доказать. Разумеется, если бы Кронгауз взялся измерять употребительность слов русского языка, например, по детским рассказам о животных, ему пришлось бы сделать вывод, что «блога» в русском языке вообще нет. Демонстрируя частотность интернет-слова именно в Интернете, он действовал заведомо беспроигрышно. Но главное даже не это, а то, что, обрабатывая запрос, поисковики выдают на-гора и все написания в латинской графике. Нетрудно догадаться, что на иноязычных сайтах слово blog встречается несравненно чаще, чем vorobey. Некорректный эксперимент – вот мягкое, но справедливое название для такого «исследования».
Между тем интернет-среда – действительно источник языковых изменений и потенциально способна обогатить стили русского языка. Так, она уже дала целый пласт иронической лексики. Как ни странно (а это странно, потому что с собственной ироничностью у Кронгауза нормально), профессор не умеет последовательно отследить эту тенденцию, потому что слабо улавливает иронию жаргонизмов. Он рассуждает о сентиментальной окраске слова «ванилька», не понимая, что это ироническое обозначение девушки, которая силится быть незаурядной, оставаясь посредственностью. Он многословно пишет о жаргонизме «печалька», не фиксируя взгляд на том, что он глубоко ироничен. А ведь это как раз объективно существующая тенденция: ирония, наряду с позитивом, вошла в кровь современной культуры, смеховой, избегающей серьёзных выводов и чувств.
Собственно, сама книга Кронгауза – типичное постмодернистское высказывание. Увлёкшись игрой, трудно улавливать тенденции: этому явлению свойственны протяжённость и основательность. И потому книга, которая могла быть интересной и в которой даже есть разрозненные интересные мысли, оставляет унылое ощущение, будто вылавливать их пришлось из потока несуразностей.
Максим Кронгауз. Самоучитель олбанского . – М.: АСТ: CORPUS, 2013. – 416 с. – 5000 экз.
ПРОЗА
Александр Пушкин. Капитанская дочка. - М.: Рипол-классик, 2013. – 256 с. – 4000 экз.
"Отец мой Андрей Петрович Гринёв в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором[?]" Волшебство прозы Пушкина, её прозрачный воздух, её неповторимость остаются неразгаданными. Кто только не пытался воспроизвести эту кружевную ткань – безуспешно! «Капитанская дочка», опубликованная в 4-й книжке журнала «Современник» за 1836 г., – итоговое произведение Пушкина. «Прощальная» повесть выросла из пушкинских трудов по истории России. По первоначальному замыслу центральной фигурой повести должен был стать дворянин, поручик Шванвич, перешедший на сторону Пугачёва и служивший ему «со всеусердием». Сведения об этом дворянине, который «предпочёл гнусную жизнь – честной смерти», Пушкин обнаружил в одном из пунктов официального юридического документа – «Сентенции» Сената (там же говорилось и о подпоручике А.М. Гринёве, которого арестовали по подозрению «в сообщении со злодеями», но в ходе следствия признали невиновным).
ПОЭЗИЯ
Александр Пушкин: Полное собрание стихотворений. – М.: Альфа-книга, 2013. – 508 с. – (Серия: Собрание мировой классики). – 5000 экз.
Величайший русский поэт, драматург, прозаик, критик, основоположник русского литературного языка, национальный гений, творчество которого уже более 200 лет озаряет отечественную литературу. Что нового можно открыть в стихах Пушкина, о котором написано во много тысяч раз больше, чем сам он написал за свою такую короткую и бурную жизнь? Прежде всего нужно открыть для себя Пушкина как явление. А это можно сделать, только читая его стихи. Вадим Кожинов писал: «В отечественном самосознании живут – то противореча друг другу, то сливаясь воедино – два представления о пушкинском творчестве. Его поэзия воспринимается и как предельно близкое всем и каждому, заведомо «общедоступное» наследие, и как явление, исполненное великой тайны, требующее глубочайшего – и никогда не достигающего последней глубины – духовного проникновения».
