Не сотворяю из себя кумира.
Я устаю от самого себя
Поболе, чем от остального мира.
С самим собой в безжалостном бою,
Со лжи в себе, с корысти рву покровы.
Но нету сил и снова устаю,
и снова ложью зарастаю новой.
* * *
Не слушайте! — всё болтовня.
Она жива — страна любви.
В не раз сожженных деревнях
всё те же спасы на крови.
И я хочу еще взойти
на белые её вершины,
и там открыться до кости,
до самой тайной сердцевины.
И оступиться, и упасть…
Повиснуть на краю ущелья.
Чтоб вновь дошла немая власть
её высокого ученья.
Сергей Шаргунов ПЛОДЫ И ОГНИ
1
Пусть хрусты хранит толстокожий арбуз,
желания женские — дыня.
Когда я подкидывал царственный груз,
горела ладонь, как гордыня.
Холеная дыня, сегодня тебя,
в живот загорелый вжимая,
подумал, сырыми когтями скребя:
"А вдруг ты немножко живая?"
Сдавил тебя туго — и вынудил стон,
но был этот стон нереален.
Я каждый ломоть наблюдаю, как сон.
Ты в сумрак желудочных спален
пролейся, пролейся. Снотворно свети
всем внутренностям моим.
Уж много плодов я нашел на пути.
Но всякий путь повторим.
2
Держу я в серванте два дружных ножа.
И нож я сжимаю — а нож
из рук моих лезет в желтеющий жар
двух дынных разбуженных рож.
Встревожены жирные дыни,
хотят укатить далеко,
в пески золотые пустыни —
прикинуться тоже песком.
И хищно глазами сужен,
как путник пустынь варан,
я режу их в мякоть, в лужи,
в свистящие брызги ран!
И я их грызу, захватчик.
О, дыня, меня изнури!
Живот мой — большой одуванчик,
так желт он теперь изнутри.
3
Я дыню глотал запоем
впервые — мне было два,
но я ее не запомнил,
она для меня — слова.
А также на фотке липкой
в распахнутый детский рот —
слепя наивной улыбкой,
дынный кусок плывет.
К Алиночке Витухновской,
в семнадцать я был влюблен,
я шел — и на корке скользкой
вдруг полетел под склон.
Наша сломалась пара,
мир превратился в пар —
это я с тротуара
под машину попал.
Ту корку я не запомнил,
потом рассказали мне…
Летел я, как с колокольни,
нашел себя на спине.
И говорят, вчера вот —
снова ведь память спит —
плакал: "Меня отравят!",
дыню мешал и спирт.
Что я успею сделать,
если я ослабею?
Старости гнилоспелость
низко согнет мне шею,
станут слова седыми,
сердца удар — бледней.
Словно бы мякоть дыни,
эти остатки дней…
4
А может, выпасть, как выстрел,
в листья, плоды, огни?
Упасть на асфальт. И вырастет
вкруг черепа мокрый нимб.
Меня ожидала мама,
и наливалась дыней,
и черную мыла раму,
и ждет меня холм могильный…
Если рожден на свет я,
этот сырой и дынный, —
песенка будет спета,
сколь ни была бы длинной.
5
Прабабушку-индеанку
с Аляски привез прадед.
Через простую ранку
ушла она на тот свет.
Жую я с оглядкой фрукты,
как башковитый рус,
услышав, прабабку будто
срезал осы укус.
Индейская хохотушка,
по-русски она порой
звенела: "А где же грушка?
Мой грушка — такой сырой!"
Рассеяно грызла грушу —
влетела ей в рот оса,
и вынесла ее душу
в июльские небеса.
Натягивая крылышки,
нацеливая томагавк,
оса гробовую крышку
опустила стремглав…
С сумятицею фруктовой
проглочен укус змеи,
и болью — большой, багровой,
отняло от земли.
Расплавленно льется золото,
растравлено плачет медь!
Дрожь уже не от хохота —
от участи онеметь.
6
Еще мне отец рассказывал:
пошел он ребенком в лес,
а в зарослях там расхаживал
темный тяжеловес.
Был мальчик влюблен в малину,
и заполнял, любя,
наполовину корзину,
наполовину себя.
И двое в стороны разные
тянули малины куст…
И соки стекали красные
с медвежьих и детских уст.
И мальчик был — ноль внимания
на эту живую ночь,
свирепую, как Германия,
способную истолочь.
А раньше чтили медведя
как страшное божество —
в лесу его выла ведьма,
в лесу его выл и волк.
И пели люди, смягчая
сгущенье медвежьей тьмы:
"Красивый необычайно,
все его любим мы!"
И добавляли жалобно:
"Кушает он медок", —
ну а в глазах дрожало:
чёрен он и жесток.
И если замру сейчас я
(воют внизу авто),
если представлю счастье
встречи с медведем — то
то и я его дико,
всею душой боюсь.
Боюсь, боюсь его лика!
Мне бы — заяц да гусь…
Мне бы нарвать малины,
пускай, садовой кости,
но от лесного детины
кости свои спасти.
7
А мама мне рассказала
в эвакуацию, как
через грохот вокзала
кто-то к ней сделал шаг.
Двадцать дрожат вагонов,
ехать пора — и тут
писатель Андрей Платонов
шагнул из мира простуд.
И посмотрев доверчиво,
с четкой печалью скул:
"Это возьмите, девочка!" —
апельсин протянул.
8
Недавно я видел: скин
растоптал апельсин.
Фонтанами бил Манеж,
блестя серебром, как нож…
И вдруг завопили: "Режь!"
Подпрыгнула молодежь
гигантским одним прыжком…
под гогот колоколов…
сбегающим молоком
светлейших своих голов…
Ведь жаждет пацан мгновения —
когда бы в толпу попал,
и бурно бежит по вене
сквозь сердце его толпа.
Разделся один болельщик,
он "фак!" показал ментам,
нырнул он в фонтан — и хлещет
по голове — фонтан!
Его из фонтана в сети
вылавливают менты.
Но всюду пожары светят,
но всюду сверкают рты.
Торговцев мелькнули спины…
И кто-то с легкой руки —
радостно опрокинул
с фруктами их лотки.
Захлюпали под ногами
огненные плоды.
От них уже зажигали
автобусы, как сады.
Апельсиновой чащей —
среди белого дня
автобус промчал, трещащий
языками огня.
Назавтра все говорили
о том, что произошло,
о молодой горилле,
о совершивших зло…
Был день переполнен ветром.
В фонтане, что было сил,
не давая ответов,
танцевал апельсин.
9
Однажды же я в разгрузке
участвовал грузовиков —
