В эту книгу вошли стихи разных лет - и старые, и новые, написанные буквально перед её изданием. Что любопытно - временной разброс никак не сказывается на общем восприятии прочитанного. Здесь одно дополняет другое, автор не стремится удивить кого-то оригинальной рифмовкой или свежими образами - если это и происходит, то помимо его воли. Но именно так и должно быть с настоящими стихами. Они могут быть неброскими, но выразительными.
Говорят, что "тихая лирика" умерла. Юрий Гречко - лучшее опровержение этого тезиса. Он вдалеке от "большой" литературы, и в то же время он - в литературе русской. И его негромкий голос звучит куда предпочтительнее, чем мычание иных распиаренных сочинителей.
Игорь ЧЕРНЫШОВ
Монолог поневоле
ЛИТПРОЗЕКТОР
В 2007 году в южном нефе Кёльн[?]ского собора обновили витраж (прежний был уничтожен "гуманитарными авианалётами" во время Второй мировой). Автор стеклянного панно, современный живописец Герхард Рихтер, заполнил прозрачную плоскость разноцветными квадратиками восьмидесяти оттенков, так что теперь с библейскими сюжетами соседствует нечто вроде настроечной таблицы для телевизора. Причём местоположение каждого элемента абстрактной мозаики определял не создатель, а компьютерный алгоритм.
Наверное, особенность нынешнего искусства, когда основным художественным инструментом выступает генератор случайных чисел, может принести некоторую оригинальность, например, в визуальное творчество. Тот же пиксельный витраж Кёльнского собора воспринимается и как добытийный хаос, и как напоминание о ковровых бомбардировках.
Однако в литературе механическая комбинаторика обычно ни к чему хорошему не приводит. Особенно если результат сопровождают восторженные отзывы о наконец-то написанном "настоящем Русском Романе XXI века".
Сюжет книги Антона Понизовского "Обращение в слух" построен вокруг культурологического эксперимента по изучению национального характера. Суть научного метода - аудиозапись и последующая расшифровка "свободных повествований" людей из народа, желательно - не испорченных высшим образованием уроженцев деревни. Это распахнутый в бескрайние русские просторы "большой" мир произведения.
Мир внутренний, герметичный - гостиница в Альпах, где четверо соотечественников застревают из-за прервавшего авиасообщение вулкана-который-нельзя-назвать.
Юный филолог Фёдор, помощник профессора Фрайбургского университета, привлечён к переводу, комментированию и анализу монологов, записанных на диктофон где-то в Нечерноземье. Правда, паренёк из обеспеченной московской семьи, по совершеннолетию отправленный учиться в Швейцарию, где прожил шесть с половиной лет, весьма слабо представляет реалии быта, о которых вещают санитарки, продавщицы, доярки, ткачихи. Разгоняя скуку, он слушает аудиозаписи вместе со случайными соседями по отелю - сноубордисткой Лёлей и супругами Белявскими. Герои (типичные представители "креативного класса", или, как их нынче величают, "креаклы") пытаются найти в безыскусных историях ответ на "загадку русской души". Дискуссия, поначалу отвлечённо-шутливая, переходит в идейный конфликт. Который усиливается оппозицией "большого", полифоничного мира - и его восприятия столичной богемой из уютного номерка альпийской гостинички.
"Креаклы" не стесняются в выражениях. "Чем меньше русских, тем меньше проблем! - кричит 40-летний Белявский. - Эта страна - не людская, она устроена не для людей". Глубокомысленный вывод: "Круглые сутки не "между собакой и волком" - а между волком и волком. Вот это - Россия[?]"
На таком фоне 25-летний Фёдор (вроде и протагонист, пытающийся спорить с матёрым интеллектуалом) смотрится малоубедительно. Причём в конце романа, что характерно, в Россию возвращается как раз русофоб Белявский, а хороший парень Фёдор остаётся и строит отношения с русской девушкой в дистиллированном раю Швейцарии; где здесь усмотренная иными критиками нравственная победа молодого героя над зрелым нигилистом - не ясно.
Причина? "Федя не знал, что никогда не умел общаться с другими людьми. Слова - и написанные, и сказанные - принимал на веру. Он любил размышлять, преимущественно на абстрактные темы, - но почти совсем не умел понимать мотивы чужих поступков, если чужие мотивы отличались от его собственных". Характеристика точная: страшно подумать, сколько прольётся крови, если завтра наши прекраснодушные хипстеры спустятся со своих альпийских лужаек для спасения Руси-страдалицы от ненавистного "рыжыма".
Ожесточённые споры о русской душе (а также о Боге и Достоевском) чередуются с аудиозаписями рассказов эталонных людей из народа. Их больше двух десятков. От ленинградской портнихи, во время блокады съевшей своего ребёнка, до курсанта военно-музыкального училища, работающего стриптизёром в московском ночном клубе.
Следить за бесконечными прениями персонажей довольно утомительно. Воспринимать авторскую философию, то и дело подкидывающую мысли вроде: "Начиная с Адама внутренняя конструкция человека, "дизайн" человека предполагает общность, отсутствие разделения на "субъект" и "объект", - тоже не так-то просто.
Вот здесь, похвалив талантливую сатиру на интеллектуальное банкротство "креаклов", пожурив чрезмерную патетичность (вот вы можете поверить, что в высказываниях, уж простите за слово, "простонародья" не окажется ни одного мата?), и можно поставить точку. Однако же - одно "но".
Оказывается, анонимные истории-монологи, на которых держится фабула романа и которые искренне восхищают блестящей стилизацией "низкой" речи, рельефностью характеров, жизненной правдой сюжетов, - всё это не вымысел, а реальные тексты, записанные со слов реальных людей. Данный факт даже ставится многочисленными рецензентами в заслугу Понизовскому. Что ж, если тут действительно не рекламный трюк и роман больше чем на половину и впрямь составлен из "подлинных интервью, собранных в лечебных и торговых учреждениях РФ", остаётся всего один вопрос. Автор - бесспорно талантливый этнограф, социолог, редактор, литературовед (чего стоит развёрнутый на три главы анализ психопатологий Достоевского с многочисленными цитатами-доказательствами - хоть сейчас верстай монографию). Но где же здесь писательство, где здесь литература?
Примерно как если бы Толстой вместо своих историософских штудий включил в текст "Войны и мира" отрывки "Описания Отечественной войны" историка Михайловского-Данилевского - тоже, кстати, в четырёх томах. Или как если бы искусствоведа, что выложил в Интернете фотографию "Чёрного квадрата" Малевича, назвали бы великим русским художником.
Возвращаясь к самим "народным нарративам" (правда ли они, выдумка либо литобработка), хочется вспомнить жаргонное словечко "педаль", каким студенты старших курсов Литинститута обозначали чрезмерное эмоциональное давление на аудиторию. Как у того же Достоевского в сцене убийства лошади: конечно, сильнейший эпизод, но напиши с подобным надрывом целый роман - его станет невмоготу читать. Катарсис не может продолжаться все два часа театральной постановки. Непроглядная темнота, пьяные метания, бесконечное "на тракторе перевернулся, погиб"; словно в насмешку, несколько "счастливых" исходов: муж безвестной рассказчицы стал инвалидом, зато не пьёт, - всё это притупляет наше впечатление, так что к концу совсем перестаёшь воспринимать необъятный поток сознания новых и новых людей. И предлагаемый выход - интимное счастье филолога Фёдора в швейцарском шале - как-то не укладывается в общую концепцию духовности и обретения России.
Помнится, годах в восьмидесятых редакция журнала "Уральский следопыт" в числе требований к фантастическим произведениям установила, что не принимает к публикации рукописи, где раскрывается тайна Тунгусского метеорита. Ровно так и сейчас: русская душа - слишком многомерный объект, чтобы её можно было поверять диктофоном.
Эдвард ЧЕСНОКОВ
Антон Понизовский. Обращение в слух. - СПб.: Лениздат; Команда А, 2013. - 512 с. - 50 000 экз.
Гадкие утята Хосе Абреу
А МУЗЫКА ЗВУЧИТ
Вообще-то я собирался писать совершенно на другую тему, но смерть Уго Чавеса поневоле перетянула внимание на себя. Можно по-разному относиться к архихаризматичному команданте, но есть совершенно очевидные вещи, с которыми спорить просто глупо. Это странное сочетание детской непосредственности и абсолютной прагматичности, холодного трезвого расчёта и дальновидности, скрывающееся за маской наивного романтика-революционера, всегда было мне очень симпатично. Не последнюю роль в этом сыграли музыкальные способности команданте - он любил и умел петь (до сих пор среди ветеранов Ленконцерта бытует легенда о молодом латиноамериканце, который собирал команду музыкантов для гастролей по российской глубинке в качестве солиста) - во всяком случае, диск с песнями Чавес записать успел. Наверное, именно эта любовь к музыке и своему народу помогла Чавесу сделать то, о чём пойдёт речь ниже, - сформировать и укрепить у себя в стране мощнейшую систему музыкального воспитания El Sistema. Справедливости ради надо сказать, что система эта зародилась задолго до того, как Чавес пришёл к власти. Но именно при нём она получила ту мощнейшую государственную поддержку, которая позволила ей стать лучшей в мире на сегодняшний день.
