По-своему ощущал он и настроение людского множества.
Шумно отодвинув тарелки и рюмку, он встал и провозгласил:
— Понимаю, конечно, что сегодня кое-кого погладил против шерстки. Но мы и собрались здесь в дружеском кругу, чтобы обменяться мнениями. Прошу высказываться… Свободно! Не стесняйтесь! Может, кто хочет мне возразить, поспорить? Пожалуйста…
Желающих почему-то долго не находилось.
Хрущеву пришлось повторять призывы.
Наконец, поднялся начальник Сталинградской ГЭС Кирилл Иванович Смирнов. Полный, седовласый, хоть и обкатанный службой, но человек, видимо, по натуре отважный.
Учитывая, что сталинские времена закончились всего пять лет назад, местами он возражал даже дерзко. Но в целом говорил долго, сбивчиво и не очень убедительно. А закончил даже заздравным тостом. Получалось, что больше защищал «честь мундира».
Это дало возможность Хрущеву в тосте «алаверды» почти отшутиться:
— Конечно, с точки зрения эстетической, — сказал он, — мы за гидростроителей! Всей душой! Красиво, мужественно! Кроме того, надо при расчетах учитывать и то, что Куйбышевское и Цимлянское моря решают также и вторую проблему — орошения, третью — мосты. Но время! Сколько уходит времени на разворот такого большого строительства! Есть и многие другие невыгоды и потери, которые вы все знаете… Поэтому, товарищи, поправки в планах! На семь-восемь лет!..
Однако подобие начавшейся дискуссии, а может, заодно и количество поднятых тостов сняло первоначальный напряг.
К концу вечера столы уже шумели. Хрущев расхаживал по залу, поздравлял, чокался с новоявленными Героями.
В один из таких моментов я увидел, что Хрущев отошел в сторонку и стоит у стены наедине с Вершигорой. Петр Петрович что-то ему горячо втолковывает, помогая себе взмахами рук, а Хрущев слушает с застывшим лицом.
На это многие обратили внимание, потому что уединенный разговор продолжался достаточно долго.
Уже за полночь, в коттедже, зайдя ко мне в комнату, Петр Петрович сказал:
— Аудиенция, кажется, удалась! Утром отбываю в Москву. Хрущев обещал, что примет меня по нашим партизанским делам сразу же по приезде. Должен предстать со всеми бумагами и документами… Так что вы уж продолжайте здесь без меня! Встретимся в Москве…
Так оно и получилось.
X
Не берусь судить и вымеривать, какую роль в состоявшемся через несколько месяцев снятии И. Серова, впрочем, обставленном достаточно почетно, сыграл обговоренный прием партизанского генерала Хрущевым в Москве. В мемуарной книге А.И.Микоян рассказывает, как происходило отстранение Серова. Исподволь замены председателя КГБ, пребывавшего на этом посту уже четыре года, добивались многие в окружении Хрущева. Гирьками на чаше весов оказались и собственные политиканские расчеты в борьбе за ключевой государственный пост. И неприязнь к высшему начальнику сыскного ведомства — уж очень безразборчивой, скомпрометированной и одиозной фигурой тот был.
По Микояну, решающую роль в падении Серова сыграли однако не главные промахи или преступления Серова, а ловко проведенная против него придворная интрига. Лубянский сановник попался на попытках сговора в поисках нового «хозяина». На этом сумели засечь его с поличным давние противники, представив доказательства Хрущеву.
«Только после этого случая, — пишет Микоян, — Хрущев согласился убрать Серова из КГБ. Перевели его в Генштаб начальником ГРУ (Главного разведывательного управления. — Ю.О.)… Но только после дела Пеньковского[13] удалось нам настоять на том, чтобы уменьшить его генеральский чин и убрать с большой работы».
Карьера Серова катилась под закат в ту пору, когда Вершигора встречался с Хрущевым. Но, может быть, в совокупные импульсы и толчки, переломившие карьеру бериевского выкормыша, свою долю внесли и представленные Вершигорой лично Хрущеву факты и документы долголетних «антипартизанских дел», подогревавшихся И. Серовым.
…Ранней осенью 1958 года в стране отмечалось 60-летие со дня рождения покойного руководителя партизанского движения писателя Дмитрия Николаевича Медведева. Один из московских переулков, в котором он жил, был переименован в улицу Дмитрия Медведева. Большой вечер памяти состоялся в Центральном доме литераторов. В клубе того самого Союза писателей, который еще не так давно отказывал ему в приеме.
С Петра Петровича сняли партийный строгач: оказывается, он кидал чернильницей именно в того, в кого нужно.
О людях Куйбышевской гидростанции и тогдашних событиях мы совместно напечатали два очерка в «Литературной газете» (1958, 9 августа и 12 августа), а несколько позже большой очерк в журнале «Молодая гвардия» (1958, № 10). Очерки, не лишенные живости и интереса, однако же и не избежавшие налета казенщины.
После журналистской страды на ГЭС дела «штрафного» Вершигоры пошли в гору (каламбур того времени!). Мне же, считаю, повезло. Я не просто познакомился с обаятельным и самобытным человеком. В Петре Петровиче, пусть ненадолго, обрел бывалого и уверенного проводника по неведомым прежде сферам и тропинкам окружающей жизни.
П. Вершигора был первым значительным профессиональным писателем, с которым мне привелось работать в «четыре руки». Тогдашние совместные репортажи стали уроками литературного профессионализма. Что усвоено в результате? Простые вещи. Не надо чураться никакой работы. Генерал ли там, адмирал тоже может брать в руки швабру и драить палубу. Причем делать это даже лучше матроса, если только в том есть нужда.
В последующие годы я не так часто встречался с Петром Петровичем.
Однажды столкнулся с ним в коридоре «Литературной газеты». Он нес в редакцию вызвавшую затем множество откликов статью «Человек на обочине». Вещь, о которой он писал, была простейшая, но никак не воспринимавшаяся чиновной стенкой. О необходимости наладить выпуск мотоколясок для инвалидов Отечественной войны. П. Вершигора оставался верен своей теме — защите самых незащищенных.
В те годы Петр Петрович переживал вторую литературную молодость. Печатал иногда по три новых книги в год. Достраивал собственную документальную партизанскую эпопею. Среди новых ее «кирпичиков» — мемуарная повесть «Рейд на Сан и Вислу» (1960), печатавшуюся в журнале «Новый мир» у А. Твардовского, — о самом глубинном походе по тылам врага, проведенном под его командованием в 1944 году до Польши и Чехословакии. А рядом в том же 1960 году — два сборника документальных рассказов. Появилась наконец и «умученная» многострадальная книга по теории и практике партизанского движения — «Военное творчество народных масс. Исторический очерк» (1961). И единственный у П. Вершигоры роман — «Дом родной» (1962)…
Верные признаки вновь замаячившей популярности и славы иногда бывают курьезны. Вокруг начинают мельтешить подражатели, самозванцы и двойники. Некоторых увековечили даже газетные фельетонисты. Некий авантюрист обделывал свои гешефты, маскируясь «под Вершигору» («Комсомольская правда», 1958, 26 ноября). Другой ловкач использовал обманный стереотип даже и семь лет спустя. Об этом напоминает публикация «Человек, укравший имя» в газете «Московская правда» (1965, 2 февраля). Такая забавная цепь превращений — героизма и популярности — в человеческой комедии…
XI
В конце октября 1964 года после долгого перерыва я снова приехал в Куйбышев. На городских улицах в настенных промокших витринах все еще топорщились волглые газеты с информационным сообщением о Пленуме ЦК и портретами Брежнева и Косыгина, заменивших у государственного руля Хрущева.
Гуляя по городу, который давно не видел, я незаметно спустился к гранитной набережной. В этот бесприютный день поздней осени на ней попадались только одинокие прохожие.
Хорошо, хотя и чуть жутковато, было стоять, перегнувшись к воде, у серо-розового каменного парапета. Широченная необозримая Волга, будто не признавая гранитной окантовки набережной, гуляла на приволье по собственному нраву. Она тяжело и глухо ворочалась в своем ложе, стонала, слегка подкидывая и перекатывая громаду темной воды по всему горизонту, насколько хватало глаз. Играючи, но с сокрушающим размахом пробовала она набегавшей волной и прочность устоев самой набережной. Билась о гранит и поднимала фонтаны брызг. А вдали гоняла на сквозняках белые призрачные барашки очередных бегущих, еще не различимых волн. С ними цветом почти сливались редко парившие в тот день чайки.
От Волги, сколько ее ни пытались взнуздать и оседлать, по-прежнему тянуло неукротимой первобытной удалью, собственными запахами ветров, свежести, птиц, воды и рыбы. Великая река не сочувствовала нашим мелким передрягам и переменам.
Задумавшись, я незаметно добрел до затона. Здесь, не очень далеко от центра города, располагалось то, что можно назвать судовым кладбищем. На причале ожидали утилизации списанные теплоходы, речные трамвайчики, буксиры и баржи.
