На каком-то витке этих отношений, уже на гидростанции, Петр Петрович сообщил, что, помимо писания очерков, он приехал сюда по неотложной надобности — в попытках встречи с Хрущевым. Он добивается — прекратить преследования бывших партизан по делу о так называемом Винницком подполье. Здесь с самых верхов закручена и напластована масса гнусных фальсификаций. На этом деле уже умер один из его близких друзей — Герой Советского Союза писатель Дмитрий Медведев. Бился, хлопотал, стучался в разные двери — и не выдержал. Умер от разрыва сердца. Слышал ли я что-нибудь об этом?
Конечно, я читал документальные книги Д.Медведева «Сильные духом» (о легендарном разведчике Николае Кузнецове, первом «советском Штирлице», в подложных ролях блестяще орудовавшем в немецких тылах), о действиях руководимых им партизанских отрядов и соединений, начиная с выходцев из Брянских лесов, — «Это было под Ровно» или «На Южном берегу Буга». Последняя из этих книг в свое время с непонятной яростью, чтобы не сказать с бешенством, полоскалась центральной печатью. Речь там велась как раз о Винницком партизанском подполье.
Попытка защитить ни в чем неповинных героев-партизан чуть не оказалась роковой и для самого Петра Петровича. Дальше суть событий перелагаю с добавлением к живому рассказу Вершигоры подробностей и деталей, добытых десятилетия спустя, из раскопок документов и опросов очевидцев, когда созрело решение взяться за мемуарную повесть. В тексте «Переодетого генерала» приведены документальные ссылки на источники.
Против Вершигоры было состряпано грязное уголовное дело — об изнасиловании несовершеннолетней в годы войны. Им хотели заткнуть рот влиятельной знаменитости. Опрокинуть обвинение удалось лишь по счастливой случайности и с большими трудами. Дошло до прямого личного столкновения с одним из главных кукловодов — хозяином Лубянки, председателем КГБ И.Серовым. На приеме у него во время устроенного тем издевательского допроса потерявший контроль над собой партизан пытался швырнуть в него чернильницей со стола.
Серов к той поре уже непрочно сидел на своем месте, его власть была укорочена, действовал с оглядкой. Для Вершигоры выходка кончилось строгим партийным выговором. Но то был, конечно, не предел, и кто знает, чем могло повернуться в дальнейшем? Петр Петрович очень надеялся на встречу с Хрущевым, который хорошо знал партизанского комдива еще по Украине.
Самое поразительное в этой неравной борьбе, что Петру Петровичу, в конце концов, удалось спасти гибнущих и взять верх. Подвигом его жизни являются также книги, как он их называл, — о военном творчестве народных масс, то есть об истории партизанских движений в России. Тут, как и во многом другом, Петр Петрович следовал образцу человека, которому поклонялся. Им был первый русский партизан и поэт Денис Давыдов. Недаром книга Дениса Давыдова «Дневник партизанских действий», ударным порядком, в 1941 году, сразу после начала войны, переизданная в Москве, была настольной для Петра Петровича. Сейчас, когда пишу, экземпляр тогдашнего издания с многочисленными пометками Вершигоры, обычно красным карандашом, лежит у меня перед глазами.
Однако же прошлое — одно дело, а настоящее — совсем другое. В публикациях своих исторических исследований о партизанском движении Петр Петрович натолкнулся на жесткое казенное сопротивление Главпура (Главного политического управления Советской Армии) и его сторожевых овчарок из Воениздата. Чего другого, а подлинной реальности они на дух не переносили. И годами вокруг правдивых рукописей Петра Петровича лилась хотя и не настоящая кровь, но моря бесполезных чернил. Вся эта изнурительная борьба, бесспорно, сильно укоротила его дни.
Не стану продолжать, важна суть. Вершигора был из породы и поколения правдоискателей, вернувшихся с войны. Из таких неординарных людей армейской элиты, как адмирал Исаков, генерал Горбатов, а там уже и полушепотом долго произносимое имя — отчаянный бунтарь «диссидент» генерал Петр Григоренко, которого исключали из партии, вязали санитары сумасшедшего дома, кололи препаратами, а он все твердил свое, не сдавался…
Петр Петрович Вершигора, как и подобает партизану, лишь слегка опередил время. Он был «первой ласточкой» в этой необычной генерации…
Собрав в дополнение открывшиеся за последние десятилетия потаенные прежде факты и документы, я и попытался обрисовать характер героя. Новые знания и понятия эпохи слились в одно целое с впечатлениями от собственных встреч, былыми дневниковыми записями, воспоминаниями, вроде тех, как Петр Петрович и желторотый журналист писали за двумя фамилиями очерки для «Литературной газеты» или журнала «Молодая гвардия». Так возникла мемуарная повесть «Переодетый генерал».
Опубликовав ее, я считал свою задачу выполненной. Но за продолжение этой истории взялась сама жизнь. Рядом с моим героем неожиданно возник новый персонаж, описанный в книге «Люди с чистой совестью». Причем человек необычный. Безрукий парашютист, разведчик, под видом нищего ходивший с заданиями по немецким тылам, меткий стрелок, несмотря на свои культи, а после войны близкий друг Петра Петровича и соавтор одной из книг по истории партизанского движения, совместно написанной обоими. Ему адресовано почти 40 сохранившихся писем Вершигоры. Звали этого человека Владимир Акимович Зеболов.
Действительно, какие только люди, пересиливая себя, не участвовали в этой войне! Известно имя и судьба Алексея Маресьева — безногого летчика, ставшего прототипом хрестоматийно популярной в былые времена «Повести о настоящем человеке». Но безрукий парашютист человек не менее редкой судьбы.
Вот его портрет, как он подан в книге «Люди с чистой совестью»: «Чудной человек с чистой и застенчивой душой, искалеченным молодым телом, с обнаженными войной нервами!
Володя Зеболов, безрукий автоматчик тринадцатой роты, а сейчас лихой разведчик.
Да, да, уважаемые граждане с руками и ногами! Солдат без обеих рук, и не какой-нибудь солдат, а лучший — разведчик. Левая рука у него была отрезана у локтя, правая — у основания ладони. Правая рука от локтя была раздвоена вдоль лучевой и локтевой кости и пучком сухожилий, ткани и кожа обтянута вокруг костей, чем образовала что-то вроде клешни. Только страстной жаждой к жизни и деянию, силой молодого организма и мастерством хирурга у человека было спасено подобие одной конечности, искалеченной, безобразной, но живучей. Шевеля этими двумя култышками, он питался, писал, мог свернуть папироску и хорошо стрелял из пистолета. Ремень автомата или винтовки обматывал вокруг шеи и, нажимая обезображенным комком мускулов на спусковой крючок, стрелял метко и злобно. Все остальное делал той же култышкой, иногда помогая себе зубами. И тихонько, для себя, писал стихи…
При всех бедах и выкрутасах режима тогдашняя война Отечественной звалась недаром. На фронт рвались даже калеки. Таким был, например, мой дядя Александр Георгиевич Шеренков. Он работал в Ленинграде сменным мастером на ткацкой фабрике. Что называется — обычный беспартийный труженик. Еще в самые молодые годы в ночную смену вылетевшим из ткацкой машины челноком ему выбило правый глаз. При таком попадании могло и уложить на месте. Во всех случаях белый билет — освобождение от воинской службы он имел подчистую.
Мы жили в одной ленинградской квартире. Однажды уже в первые недели июля 41-го дядя Саша явился с фабрики домой в гимнастерке и грубых воинских башмаках с обмотками. Сказал, что в военкомате записался на фронт добровольцем. Обмундирование выдали тут же. Тете Кате было 27 лет, и они имели двух малолетних детей.
Еще через месяц в боях под Кингисеппом народному ополченцу осколком мины вырвало часть правого бока. Когда незадолго до начала ленинградской блокады я навестил его в лазарете, дядя Саша вышел ко мне в сером застиранном больничном халате. Мы сидели вдвоем блаженным августовским днем на скамейке возле лазарета. Светило солнышко. Над головой щебетали и пели какие-то птички. И вовсе не верилось, что рядом где-то бушует война. Но сквозь отворот халата у дяди Саши подушкой проступали бинты с ржавыми потеками запекшейся крови. В моих глазах он был героем. И двенадцатилетнему ленинградскому пацану интересно было все-таки знать, во имя чего он совершил свой подвиг.
— Зачем ты пошел на фронт? — восхищенно и с некоторой жалостью произнес я.
— Знаешь, Юрик, — подумав, сказал дядя Саша, — очень просто. Я — русский человек. И не хочу, чтобы нами управляли немцы.
Это был его единственный аргумент.
Володя Зеболов сызмальства слыл сорвиголовой. Рук он лишился еще по мальчишескому баловству. Бросал на лесной поляне в костер какие-то старые боеприпасы, которыми были нашпигованы брянские леса еще со времен гражданской войны, возможно, среди них попалась граната. Произошел взрыв, со всеми вытекающими последствиями.
