Максим был пристегнут. Это его спасло – он с одним синяком на заднице. Я сидел в хвосте, передо мной – Вася Вялков. Он вылетел и лежал в пяти метрах со сломанной шеей…
А у меня были часы – полуспортивные, на резинке. Когда мы кувыркались, я резинкой зацепился за закрывалку на фюзеляже. Потерял сознание. Очнулся, когда прошел 1 час 15 минут. Рассечено лицо, контузия позвоночника, четыре сломанных ребра, тяжелое сотрясение мозга и сломана рука, вся вывернута.
Спрашиваю: «Есть кто живой?» Максим говорит: «Я живой». Смотрю: шасси валяется, на нем лежит переломанный Капранов. Дальше Белинский – живой. У обоих полностью сломаны грудина, плечо и ноги: у одного – бедро, у другого – колено.
Ливишин тоже живой. Стонет. За голову взялся.
Мы с Максимом – а он пацаненок, 23 года, – пошли всех смотреть. До командира дошли, он на колени упал, заплакал. Я говорю: «Тебя как звать-то? У меня сынок Максим. У нас с тобой час до захода солнца остался».
Всех посмотрели. Поняли, что больше никого не осталось.
Выкинули баранов из холодильников, загрузили туда еду, дрова – на 300 метров все было раскидано.
Переволокли холодильники поближе. У нас с собой костюмы были теплые, пуховые: я заранее узнал размеры и всем купил. Мы всех, кто живой, быстренько одели, положили рядом.
Маяк нашли. У него антенка и тумблерок. Мы антенку поставили, тумблерок вытащили, но, оказывается, антенку надо было выкрутить из одного гнезда и перекрутить в другое. Максим должен был это знать. Но не знал. Так что маяк у нас не заработал.
Нашли еще большую ракетницу и спутниковый телефон. Он закодирован. Пока коды пронажимали, он сел.
Мы в этот раз ковер специально взяли и брезент, чтобы никто не поскользнулся. Притащили ковер, срезали со всех сидушек подушки, поролон, ковер положили, сидушками переложили и мужиков сюда перенесли.
Ливишин говорит: «Дайте попить». Мы ему дали попить – и он сознание сразу потерял. Ну, почки, видать, отстегнулись или как там. А мороз 30 градусов в первый день был. Взяли унт – отлетел с Васи. Отрезали подошву и Ливишину руки засунули туда, как в муфту.
У него кровь бежит изо рта. Мы его посадили, наклонили. Через два часа он умер.
* * *
Мы стали лагерь составлять. Товарный отсек поставили вплотную к раненым – вроде стенки. Притащили две лопасти, к ним привязали брезент. Он весь разорванный, но мы его сшили, четырьмя лыжами снизу подперли, какой-никакой навес получился.
В первый день 31 градус был, во второй – 42 и ветер – 15 метров в секунду. Холодно так, как холодно не было никогда…
Ну, ребята лежат. Ливишина с собой посадили, он с краю сидит. Мы его закрыли тентом – он весь окостенелый.
Который потолще – Капранов Коля – сбоку лежит. Рядом мы костерчик разожгли. Белинский посередине – он самый тяжелый. У него лицо вывернуто, ему вообще тяжело. У нас осталось одно сидячее место и одно лежачее. И вот мы менялись с Максом по очереди.
В первый день еще ничего. Мало ветра, и у нас есть дрова – два мешка. За ночь их все и сожгли. И еще одну лыжу.
Утром вылазим – где-то вертолет жужжит. Мы скорее на гору – там метров пятьсот. Кое-как дошли – смотрим, нет вертолета. Улетел. Внизу высота 2300. Мы на высоте 3100.
В полтретьего – опять вертолет. От нас метров 300–400. Но у нас одежда вся под снег сделана. Мы машем, они нас не видят. Я говорю Максиму: «Давай ракетницу». Он говорит: «Я ее потерял». Потерял! 23 года. Мальчишка…
Из мальчишки он на наших глазах за два дня превратился в мужика. На наших глазах!
Ну что, возвращаемся в лагерь. 42 градуса, ветер. Мы все уже обморожены, сломанные пальцы уже черные стали. Холод адский. Что делать? Давай как-то заматывать дырочки на брезенте. Дырочек – штук сто. Все эти дырочки позамотали, вроде чуть теплее стало.
Дров вообще нет. Собрали все бумаги, какие есть. Начали жечь все, что можно было. Лыжину еще одну достали. Но дымит, дым никуда не идет. Мужиков согреть не можем, воды нет, обезвоживание страшное, снег поедим маленько, но много его не съешь. Есть не хочется ничего.
А когда мы обратно шли с горы – везде уже были волчьи следы. Ну, мы взяли два ружья, притащили ружья, патроны.
Где-то в полночь у Капранова началась клаустрофобия. Он с себя все снимает, орет. Мы ему: «Стой, стой!» – а у него пух в рот попал, еще дым, и он начал задыхаться. Только мы его успокоили – пришли волки. Стали между собой грызться, все сжирать.
Капранов с краю лежал. Они подошли и нюхают. Он говорит: «Кто меня нюхает?!» Я говорю: «Волки». «И чего будет?» – говорит. Я говорю: «Да ничего, ты даже не переживай. Еды очень много, они не будут тебя трогать».
Волки съели все продукты, какие валялись.
Утром Максим говорит: «Я замерзаю. У меня летный костюм, костюма нет пухового, давай мне одежду какую-нибудь возьмем». Пошли сняли одежду с ребят погибших. Он говорит: «Давай я, наверно, пойду куда-нибудь».
* * *
Это был третий день после аварии. Два дня и две ночи они провели в тщетной надежде, что их найдут. Надежда таяла. Надо было пытаться как-то выбираться самим.
Анатолий и Максим оставили одно ружье раненым, другое взяли с собой и снова пошли на гору. В бинокль увидели внизу брошенную кошару и решили, что Максим пойдет туда, а если никого там не будет – вернется.
Максим ушел. Банных остался на горе и каждые 15 минут повторял в аварийную радиостанцию, которую накануне обнаружили в командирском портфеле: «Борт 1823 потерпел крушение, просим оказать помощь, наши координаты – такая-то высота, такая-то долгота». Радиостанция работала всего на двух частотах, выделенных для сигналов SOS. Услышать ее мог только тот, кто находится в прямой видимости. Вертолет одно время кружил вдалеке – в принципе он мог слышать Банных. Но почему-то не слышал.
Максим должен был вернуться в три часа. Не вернулся. В полчетвертого Банных заметил километрах в шести снегоход, но тот развернулся и уехал.
С трудом уже он двинулся обратно в лагерь, отчетливо сознавая, что еще одну ночь не пережить. Шансов нет.
«Пришел к ребятам. «Ну чего, – говорю. – Макс подорвался. Думаю, нет его. Снегоход видел – но, наверно, он меня за егеря принял. Вертолет улетел. Все, ничего не могу сделать. Никого нет, будем ночевать втроем».
Они говорят: переверни нас. Я говорю: дайте отдышусь, а то тяжело очень. Лег. Вдруг – ж-ж-ж-ж… Гул такой. Мимо вертолет пролетает. А у меня две ракетницы оставались – маленькие, охотничьи. Я стрельнул ими и по рации говорю уже с последним отчаянием: «Твою мать, ну куда вы летите?!» И мне вдруг рация отвечает: «Слышим, слышим тебя. Видим тебя».
Вертолет стал садиться на гору, и в тот же момент – с другой стороны – меня ослепил свет фар. Снегоход! И тут я отключился, потерял сознание.
Оказывается, наши друзья собрали 60 снегоходов, разбили на несколько групп и сами прочесывали горы, где мы могли находиться. И одна группа нашла Максима.
Ему по дороге пришлось обходить обрыв, и он только в полчетвертого пришел в кошару. Там он и встретил снегоходы, и они сразу его увезли, чтоб он передал наши координаты вертолету. Но мы-то этого не знали.
Вертолет забрал нас с ребятами, и мы стали летать, искать Максима. Полтора часа искали. Потом врач говорит: Белинский уходит, давление 40 на 80. Надо в больницу срочно.
В Акташе заправились, полетели в Барнаул. Нас там сразу же положили в больницу. У Бори гангрена, отморожены ноги. У нас – у кого что».
Потом с ними еще много чего плохого происходило. Будто дыра, из которой они чудом выбрались, не отпускала. Продолжала затягивать.
Белинского увезли в Австрию, ампутировали ноги. Банных неправильно срастили кости в сломанной руке, пришлось ломать. Капранов, только начав ходить, упал в больнице на журнальный столик, порезал лицо, ему наложили пять или шесть швов.
«Но самое большое потрясение было, когда я, придя в себя, увидел газеты. Мы такое там пережили, что не дай бог никому пережить. Мы на краю были. Мы зубами цеплялись за жизнь, из последних сил не давали раненым ребятам уйти.
А здесь про нас никто не вспоминал и не беспокоился. Все – только про баранов».
Если разбирать текст по фразам, то открывается бездна интересного с самого начала. Ну, например, фраза «После крушения вертолета ушел со всех постов по собственному желанию» – во-первых, не так и много их было «всех постов» – всего один, вице-премьерский. Во-вторых, еле оторвали его от этого кресла – ведь еще 5 марта он опровергал все слухи о своей отставке.
