ртом из-под снега дыша,
гиблая наша Цветаева,
голая наша душа
вся голубая и нежная
после кровавой беды,
лунка, сестрица подснежника,
лужица талой воды.
И колыбельная матери,
и ветерок над рекой,
запах лампадного маслица
в сельской церквушке родной.
Очень неброско, пусть матово,
и Левитан, и Крамской.
Ясновельможной Ахматовой
горестный голос грудной.
Тихое наше Шахматово,
яснополянский покой.
Станции типа Астапово,
в лаптях по снегу Толстой.
Север мы, Господи, север.
Тает лишь в солнечный срок
наш предвесенний Есенин
и антарктический Блок.
Даже бессмысленный лютик
в этом контексте — святой.
Люди мы, Господи, люди,
в смысле, что каждый — изгой.
Их уже топят потопы,
зной изнуряет и смог.
Мы на закате Европы
ложа Великий Восток.
Чуб смоляной под картузом,
рьяной гармошки трёхряд.
Розанов наш и Кутузов,
Прохоровка и Сталинград.
Церковь на сельском пригорке
рухлая и без креста.
Горе нам, Господи, горе,
вдругорядь распявшим Христа.
Ставили вроде бы "Чайку",
а получилось "На дне".
Наш величаво-печальный —
или не наш уже? — Днепр.
Волга у устья затеряна
зарослей заводных меж.
Сонную эту артерию
только Ты не перережь.
Сонмы их, Господи, сонмы,
будто деревьев в лесу.
Дай им свободу их слова,
чесночную их колбасу.
Вдосталь, до самого верха
и до блевоты в конце
дай им права человека,
чёртов их банк и процент.
Не отымай у нас только
неба морозную стынь,
тайную нашу Обломовку,
кислую нашу антоновку,
горькую нашу полынь.
***
Снова где-то за хлебным киоском
деревянные мокнут дворы,
снова дождик в разгар сенокоса,
перепутья, овраги, бугры.
И в глуши, где-нибудь у Покрова,
где над хлевом сгущается мрак,
как на грех снова чья-то корова
не отелится к сроку никак.
Что тебе в этой серой пустыне,
одинокий простой человек?
Самый тягостный, самый постылый
и кровавый закончился век.
Сами всё ж таки, Господи, сами
были злее любого зверья,
для чего-то читали Лассаля,
почему-то убили царя.
В гнойных ямах, лишь вьюгой отпеты,
честь и гордость великой страны,
как последняя падаль, поэты
и философы погребены.
Дуют в спину, грозятся из мрака —
мол, придёт ещё наша пора —
сквозняки соловецких бараков
и колымских болот мошкара.
Где копнёшь — всюду русские кости.
Много лет пролетело с тех пор.
Но всё так же листвою под осень
сыплет старый берёзовый бор.
И в канун двадцать первого века
на глухом полустанке всегда
та ж железнодорожная ветка
вдаль простёрлась незнамо куда.
Так же в пору некрасовской стужи,
где полёг не один арестант,
ледяная позёмка утюжит
каторжанский Владимирский тракт.
Так же чью-то в натопленном срубе
греет душу трескучий огонь
и гудят дымоходные трубы,
и за наледью тусклых окон
так же неудержимо и дерзко
рвётся вдаль дикий ветер степной
и Россия, как нянька из детства,
что-то глухо поёт за стеной.
***
Грусть грызёт мою жизнь, как окопная вошь
или крыса в ночном закутке,
но зато я умею предсказывать дождь
и немного гадать по руке.
Если птицы летят высоко-высоко
и почти что закончился март,
значит, будет тепло, значит, будет легко
расставаться, любить, умирать.
Глянешь в небо, и тотчас поймёшь, как Дамокл:
тонок волос, безжалостен меч.
Если озимью стелется низкий дымок,
Значит, хватит несбыточных мечт.
Если крупно и густо неделю подряд
белокурая вишня цветёт,
значит, будет, у нас на селе говорят,
урожайный на ягоду год.
А ещё говорят, — мне об этом сказал
как-то в детстве какой-то старик, —
будто бы он случайно однажды узнал
из каких-то таинственных книг,
что один человек, это было давно,
усмехаясь в густой бороде,
иногда превращал даже воду в вино
и спокойно ходил по воде.
***
Брат мой Колька, насмешник и циник,
посидим без огня и гостей.
Наших лет электронные цифры
замелькали как будто скорей.
Ничего. В середине ладони
трудных странствий легла борозда.
Эта крепкая линия дома,
мы-то думали — для баловства:
приставучим цыганкам монета,
суеверие и ворожба…
Как-то страшно немного, что это
оказалась и вправду судьба.
Как-то жить стало холодно, что ли,
но душа не забыла тепла.
Ты вприщур не поглядывай, Коля,
не держи на брательника зла.
Закружились мы все, замотались
в этой жизни, забывши про смерть.
Если честно — всегда мне мечталось,
как сегодня, с тобой посидеть.
Всё хотелось сказать о хорошем,
мне про это хитрить ни к чему.
Мы с тобой чем-то очень похожи,
только чем — я и сам не пойму.
Ты прости, что для нежности мало
скорой жизни, что грубы слова,
что смертельной петлёй повязала
нас суровая нитка родства.
Хоть не так мы друг друга и любим,
как приятно бы было стишку,
посидим, словно близкие люди.
Я теперь никуда не спешу.
В этот вечер, красивый и тёплый,
дорог воздуха каждый глоток.
Я сегодня по-новому добрый
и простой, как газета "Гудок".
В слабом облаке чайного пара
ты как будто родней для меня.
Нам такая звезда перепала,
что ладони болят от огня.
В паутине метро городского,
средь азартных обгонов машин
нам тепло под одним гороскопом,
как бы я тебе ни был чужим.
Помнишь юность? — хвастливо и ловко
враз мы брали любые мячи,
ладно шла наша быстрая лодка,
всем замкам подходили ключи.
Знаешь, брат, ничего не воскреснет.
Обломилось у лодки весло.
Мне мерещится, с матерью вместе
всё, что было в душе, умерло,
замелось снеговою порошей,
