Этим, кстати, объясняется жесткий, зачастую основанный на принуждении и давлении стиль руководства Сталина, который с большой натяжкой позволяет говорить о нем не только как о лучшем менеджере, но и как о менеджере вообще, ибо менеджмент – это искусство управления свободными людьми в демократической конкурентной среде . Разумеется, Сталин мог стать великим менеджером, рядом с которым сам Генри Форд, возможно, смотрелся бы коммивояжером средней руки, однако история отвела Сталину совершенно иную роль.
По окончании Великой Отечественной войны ситуация в стране, с точки зрения ее потребности в управлении, кардинально изменилась. Дело было не только в том, что объем задач по руководству экономикой, внутренней и внешней политикой вырос в десятки раз, но и в том, что питомцы Сталина – советские люди – окрепли, повзрослели и готовы были взять в свои руки всю полноту ответственности за построенную ими державу и ее будущее.
Первым, кто отдавал себе отчет в реальности этих перемен, был Сталин. Именно поэтому он и доверил всю народно-хозяйственную работу своим соратникам, практически перестав вникать в ее детали, именно поэтому, вероятно, он и порывался оставить высшую партийную должность.
Устранившись, таким образом, от большинства повседневных забот по управлению страной, Сталин подспудно отвел для себя роль отца народа, солнца нации. Он все больше времени проводил над книгами, все чаще в спокойном одиночестве размышлял и писал. При этом его работы из коротких предвоенных статей на злобу дня превратились в глубокие рассуждения о будущем страны, о развитии социалистической экономики и культуры советского народа. Сталин не глотал теперь справочники по металлургии и химии, а перелистывал Чехова, Гете и поэтов эпохи Возрождения. Он словно вновь открывал для себя мир – в последние годы жизни в его кабинете видели книги путешественника Давида Ливингстона и орнитолога Питера Скотта.
И действительно, такое положение вещей, такая роль Сталина были бы идеальным решением для Советского Союза, если бы не некоторые обстоятельства.
Сталин не вполне сознавал, что его многолетняя практика лично вникать во все вопросы – от проблем канализации Мелитополя до репертуара Большого театра и даже оттенков исполнения арии князя Игоря, приучила всю страну на уровне рефлекса оценивать свои решения с точки зрения того, как на них посмотрит Сталин.
Советский народ, пережив страшную войну, рвался к обновлению, к радости, к жизни. В результате понесенных потерь страна и ее элита значительно омолодились. Люди жили здоровыми инстинктами, они мечтали любить, рожать детей, читать на улицах стихи. Они перелицовывали военные мундиры в элегантные костюмы, набрасывались на пластинки с фокстротами и джазом. Советские люди не могли круглые сутки, 365 дней в году чувствовать себя строителями коммунизма и даже в постели с женой думать про шпионов и «поджигателей войны». Им требовалось побыть иногда просто людьми с обычными человеческими слабостями и незатейливыми радостями.
Между тем достаточно было Сталину увидеть чуть больше, чем слегка игривую сцену в том или ином фильме, как он выговаривал министру культуры Большакову: «Вам здесь не бордель!» Естественно, что Министерство культуры СССР проводило соответствующую политику в масштабах всей страны. В то время как в США после войны смотрели мюзиклы, в СССР на экран один за другим выходили героические кинополотна «Незабвенный 1919-й», «Вихри враждебные», «Застава в горах», «Сталинградская битва», «Мы за мир» и т. д.
Сознание того, что в Кремле продолжает сидеть суровый, безгрешный анахорет, сказывалось на народе, как на молодой паре, у которой за бумажной стенкой мучается от бессонницы старая и вредная бабушка. В то время как Сталин был убежден, что он уже никому не мешает спокойно творить, режиссеры и композиторы, писатели и художники, архитекторы и строители продолжали держать в уме, что вождь может в любой момент подняться на трибуну, пошевелить листами бумаги и, прищурившись, произнести что-то наподобие такой фразы: «Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей…»
Взаимоотношения Сталина и народа все больше входили в стадию конфликта отцов и детей. Фигура Сталина, надо признать, начала довлеть над страной. Словно юноша, который теряется рядом с авторитетным отцом, люди чувствовали себя вечными учениками, подмастерьями. «Что с вами будет! – ворчливо восклицал Сталин. – Империалисты вас придушат!»
Разумеется, особенно сильно тень Сталина мешала полноценно работать государственным деятелям, от твердости и последовательности которых зависела судьба страны.
Между тем они, как говорят в спорте, оказались в полупозиции – Сталин уже и сам толком не управлял, и им не давал делать это по их собственному разумению, самостоятельно. Лишенные ежедневного сталинского руководства, они поневоле вынуждены были принимать решения, однако вместо того, чтобы дерзать, проявляя свои лучшие качества, постоянно думали о том, какой шар прикатится к ним из Кремля. Стоит ли удивляться, что при таком положении доминировали аппаратные приспособленцы Маленков, Хрущев и Берия, а принципиальные, деловые люди – Вознесенский и Кузнецов погибли?
Своим видом Сталин как бы говорил: «Работайте – у вас в руках все полномочия!». Однако достаточно было В.М. Молотову по своей инициативе напечатать в «Правде» безобидную, в общем-то, статью Уинстона Черчилля с положительными оценками в адрес Сталина, как вождь устроил своему заместителю разнос:
...
Считаю ошибкой опубликование речи Черчилля с восхвалениями России и Сталина. Восхваление это нужно Черчиллю, чтобы успокоить его нечистую совесть и замаскировать враждебное отношение к СССР.
Опубликованием таких речей мы помогаем этим господам. У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирсов… Советские лидеры не нуждаются в похвалах зарубежных лидеров. Что касается меня лично, то эта похвала только покоробила и оскорбила меня.
Позиция Сталина, разумеется, правильная – на то ведь он и был СТАЛИН, а не Горбачев, который во время первого же официального визита в Лондон, точно деревенская Манька, кинулся по магазинам, опозорив стоявшую за ним державу. Дело в форме, в том, что взрослый, умудренный опытом, известный всему миру Молотов вынужден был не защищать свою точку зрения, а рабски оправдываться:
...
Ваша телеграмма проникнута глубоким недоверием ко мне как к большевику и человеку. Я принимаю это как самое серьезное предупреждение от партии для моей последующей работы, какой бы она ни была. Я попытаюсь делать ее на совесть, чтобы вернуть ваше доверие. Каждый честный большевик видит в нем не просто ваше личное доверие, а доверие партии. Его я ценю дороже жизни.
Однако даже отсутствие немедленной реакции со стороны Сталина не являлось гарантией того, что вождь одобряет принятое кем-либо из соратников решение. В прежние времена Сталин уже на следующий день после встречи Жемчужиной с Голдой Меир сказал бы Молотову: «Слушай, Вячеслав, чего там Полина путается с этой чуждой личностью?» Теперь Сталин молчал до тех пор, пока Молотов не начал пропагандировать крымскую идею Михоэлса, в результате чего вместо товарищеского замечания Вячеславу Михайловичу пришлось слушать от Сталина нотацию на Пленуме ЦК.
...
Товарищ Молотов, – сказал Сталин, – наш министр иностранных дел, находясь под «шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу печатать в СССР буржуазные газеты и журналы. Разве не ясно, что буржуазия – наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей – это, кроме вреда, ничего не принесет. А что стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? У нас есть Еврейская автономия. Разве этого не достаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш советский Крым. Товарищ Молотов неправильно себя ведет как член Политбюро. И мы категорически отклоняем его надуманные предложения.
Товарищ Молотов так уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять.
Вообще, – продолжал Сталин, – Молотов и Микоян, оба побывавшие в Америке, вернулись оттуда под большим впечатлением о мощи американской экономики. Я знаю, что и Молотов, и Микоян – храбрые люди, но они, видимо, здесь испугались подавляющей силы, какую видели в Америке. Факт, что Молотов и Микоян за спиной Политбюро послали директиву нашему послу в Вашингтоне с серьезными уступками американцам в предстоящих переговорах.
