То, насколько выволочка, устроенная Молотову, поразила Пленум, рассказывал в своих воспоминаниях Константин Симонов:
...
Главной особенностью речи Сталина было то, что он не счел нужным говорить вообще о мужестве или страхе, решимости или капитулянтстве. Все, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро, сидевшим здесь же, в этом зале, за его спиною, в двух метрах от него, к людям, о которых я, например, меньше всего ожидал услышать то, что говорил о них Сталин.
Сначала со всем этим синодиком обвинений и подозрений, обвинений в нестойкости, подозрений в трусости, капитулянтстве он обрушился на Молотова. Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял.
При всем гневе Сталина, иногда отдававшем даже невоздержанностью, в том, что он говорил, была свойственная ему железная конструкция. Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвященной Микояну, более короткой, но по каким-то своим оттенкам, пожалуй, еще более злой…
Не знаю, почему Сталин выбрал в своей последней речи на Пленуме ЦК как два главных объекта недоверия именно Молотова и Микояна. То, что он явно хотел скомпрометировать их обоих, принизить, лишить ореола одних из первых после него самого исторических фигур, было несомненно.
Почему-то он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность.
Коль скоро такой обструкции подвергся второй после Сталина человек в партии, никто из советских руководителей не мог, естественно, быть уверенным, что завтра аналогичную оценку не получит и его служебная деятельность.
В результате такого положения советское руководство, наполовину парализованное одной только тенью Сталина, к началу пятидесятых годов стало проводить и не сталинскую и не свою собственную, а вообще непонятно какую политику.
В воздухе реально запахло безвластием, и это моментально почувствовали политические противники Советского Союза.
Объективно сложилась ситуация, когда не только «волчья стая соратников», но и весь жизнеспособный организм Советского Союза, созданный и закаленный Сталиным, должен был отторгнуть вождя, чтобы эффективно двигаться дальше.
Еще раз подчеркну – никакого святотатства здесь нет. Сталин, безусловно, сам понимал историческую закономерность и даже необходимость своего ухода.
«Сталин – это Советская власть», – неоднократно повторял он.
Однажды много лет назад молодой Сосо Джугашвили дал Великую клятву – он отрекся от прежнего имени, чтобы растворить себя в революции и служении народу. Он добровольно лишил себя простейших прав и привилегий обычного человека, в том числе права на спокойную старость. Когда настало время уйти СТАЛИНУ, Иосиф Джугашвили также должен был умереть.
Однако от общего понимания правящей верхушкой необходимости ухода вождя до заговора против него лежит настоящая Марианская впадина, ибо подойти и «прикончить волка-одиночку» не так уж и просто.
Взять, например, Адольфа Гитлера. Казалось бы, что в апреле 1945 года, когда по Принц Альберт-штрассе уже двигались колонны 1-й гвардейской танковой армии, сам бог велел сподвижникам зарезать фюрера эсэсовскими кортиками, поделить «сокровища НСДАП» и смыться в Южную Америку. Однако они до последней секунды продолжали соперничать за близость к Гитлеру, бдительно приглядывая друг за другом и сохраняя единство в своих рядах.
Все дело в том, что большинство людей предпочитают быть лояльными существующей власти, а не гипотетически возможной и получать от существующей власти реальные блага сегодня и сейчас, а не рисковать жизнью ради завтрашних призрачных надежд. Или, как говорил пушкинский Герман в «Пиковой даме» – не жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее.
Советского Союза это правило касалось особенно, поскольку с первого дня своего основания он был принужден вести постоянную борьбу со шпионами, врагами и вредителями, подсылаемыми «капиталистическим окружением». Естественно, что сталинская аппаратная среда, участвовавшая в этой борьбе самым активным образом, выработала со временем высокую степень защиты от возникновения разного рода сговоров и появления неформальных группировок. Принцип «больше трех не собираться» впитался в кровь и лимфу советских чиновников и военных.
Как на практике действовал этот «аппаратный иммунитет», хорошо изображено в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев»:
...
– Куда вы, гражданин Кислярский? – окликнул Полесов. Он стоял у телеграфного столба и криками подбадривал рабочего связи, который, цепляясь железными когтями за дерево, подбирался к изоляторам.
– Иду сознаваться, – ответил Кислярский.
– В чем?
– В мече и орале.
Виктор Михайлович лишился языка. А Кислярский, выставив вперед свой яйцевидный животик, опоясанный широким дачным поясом с накладным карманчиком для часов, неторопливо пошел в губпрокуратуру. Виктор Михайлович захлопал крыльями и улетел к Дядьеву.
– Кислярский – провокатор! – закричал брандмейстер. – Только что пошел доносить. Его еще видно.
– Как? И корзинка при нем? – ужаснулся старгородский губернатор.
– При нем…
…Кислярский подошел к двери, на которой было написано: «Губернский прокурор», и вежливо постучал.
– Можно! – ответил хорошо знакомый Кислярскому голос прокурора. Кислярский вошел и в изумлении остановился. Его яйцевидный животик сразу же опал и сморщился, как финик. То, что он увидел, было полной для него неожиданностью. Письменный стол, за которым сидел прокурор, окружали члены могучей организации «Меча и орала». Судя по их жестам и плаксивым голосам, они сознавались во всем.
– Вот он, – воскликнул Дядьев, – самый главный, октябрист.
– Во-первых, – сказал Кислярский, ставя на пол допровскую корзинку и приближаясь к столу, – во-первых, я не октябрист. Затем я всегда сочувствовал советской власти, а в-третьих – главный это не я, а товарищ Чарушников, адрес которого…
– Красноармейская! – закричал Дядьев.
– Номер три! – хором сообщили Владя и Никеша.
– Во двор и налево, – добавил Виктор Михайлович, – я могу показать.
Через двадцать минут привезли Чарушникова, который прежде всего заявил, что никого из присутствующих в кабинете никогда в жизни не видел. Вслед за этим, не сделав никакого перерыва, Чарушников донес на Елену Станиславовну, Ипполита Матвеевича и его загадочного спутника…
Весьма показательна в этом смысле также и история гибели заместителя Председателя Совета Министров Союза ССР Л.П. Берии, арест и официальное осуждение которого являются выдумкой.
Оставаться на своем посту столько лет и все это время быть необходимым Сталину Берии позволяло умение владеть информацией. Даже после войны, будучи членом Политбюро ЦК ВКП(б), Берия не гнушался лично встречаться с наиболее важными агентами, многих из которых он завербовал сам, в частном порядке и о контактах с которыми даже не подозревали руководители советских спецслужб: Абакумов, Круглов, Серов или Игнатьев.
После смерти Сталина Берия оказался в крайне тяжелом положении – он был, безусловно, «личным» человеком вождя и по роду своей деятельности часто оказывался противопоставленным другим советским лидерам. То, что Берия, по словам Хрущева, «как только Сталин свалился», стал «пылать злобой против него» или, как говорила дочь Сталина Светлана Аллилуева, «вести себя неприлично» – вполне вероятно. В компании рабочих интеллигент всегда матерится больше других, а неудачливый любовник среди завзятых ловеласов спешит похвастаться несуществующими подвигами. Поведение Берии являлось естественной защитной реакцией и отражало его стремление подчеркнуть свою лояльность новой, сменившей Сталина власти.
И, уж конечно, в тех неблагоприятных и опасных для себя обстоятельствах Берия припал ухом к земле и усилил контроль обстановки по всем каналам. Его сын Сергей, между прочим, прямо указывал на это:
...
Мой отец не был ни трусом, ни бараном, послушно идущим на бойню. Я не исключаю, что он мог что-то замышлять… Для этого в органах у него всегда были свои люди… Кроме того, у него была своя разведывательная служба, которая не зависела ни от какой существующей структуры.
Хрущев, Маленков, Булганин и другие члены Политбюро отлично понимали, с каким опасным противником в лице Лаврентия они имеют дело. Вместе с тем для проведения заседания с целью ареста Берии им потребовалось бы привлечь недопустимо широкий круг людей.
