С утра шаманит по кустам
Злодейка осень золотая,
И ветер девственный устал
Ее искать, листву глотая.
Закладывают виражи
Ровесники моей разлуки.
Мы — дети осени и лжи,
Мы — дети времени и скуки.
И если мысли в голове
Уселись, как дурные гости,
Не стоит путаться в молве
И лабиринтах черной злости.
К чему опасливо гадать
Проймет ли ближних благородство?
Ведь нас коснулась благодать
Неразделенного сиротства.
* * *
От буйных пиршеств до ворон крикливых
Рукой подать. Улыбок легкий строй
Так любит малодушных, боязливых,
Что смельчаков обходит стороной.
Лишь темнота и дух противоречий
Засады расставляют по углам.
Как хороши, как свежи были речи…
А розы превратились в скорбный хлам.
Вторичная эпоха растворилась
В случайных снах, в преданьях старины.
И о себе судьба проговорилась
Под утро, в день безжалостной весны.
* * *
Привычно загибаю пальцы,
Считаю тех, кому пора.
Мы все на свете постояльцы
Без постоялого двора.
И нам пора то на работу,
То по домам, то по делам.
А где-то кто-то ждет кого-то
И делит вечность пополам.
Не прощелыги, не скитальцы, —
Идет-поет слепая рать.
И на руке не хватит пальцев,
Чтоб разом всех пересчитать.
* * *
Французы дороги считают на лье,
А мы их от радости потчуем щами,
И нас посещает в исподнем белье
Бодлер неуемный с чужими вещами.
Он что-то плетет о каком-то астрале,
И выпивку ищет, и рушит покой.
Французы, французы! В каком карнавале
С вас маски сорвали небрежной рукой?
* * *
Ивану Голубничему
Все хорошо. О'кей! Упали кегли.
Россию любишь — значит, ты фашист.
Как молодой самоубийца, медлит
Лететь к земле последний гордый лист.
Все хорошо. О'кей! Все победили.
Сверчок увидел свой родной шесток
И ужаснулся. Друг мой! Где мы были,
Когда несли свободу на лоток?
Пусть нам кричат: "Пишите веселее,
Покоя нет от ваших сумасбродств!"
Но мысли год от года тяжелее
И ненавистней разжиревший сброд,
И невозможно прятать под подушку
Бессилье рук и думать: Боже мой!
Когда бы с нами жил великий Пушкин,
Он не назвал бы Родину женой.
В Клубе писателей на Большой Никитской в этот вечер был концерт какого-то эстрадника, в связи с чем нижнему буфету по распоряжению директора ресторана надлежало работать до окончания концерта. Естественно, вся цэдээльско-графоманская пьянь такому неожиданному подарку ужасно обрадовалась. Когда Николай еще до шести часов вечера спустился в буфет, за каждым столом уже гудела, галдела, хохотала или таинственно шепталась своя небольшая компания. Он сюда прежде захаживал, и некоторые лица ему были знакомы.
Подойдя к стойке бара, Николай обратил внимание на сухопарую буфетчицу грубоватой наружности и неопределенного возраста. "А где Люция?" — на всякий случай поинтересовался он. "Сегодня не ее смена. Завтра будет", — прозвучал недовольный ответ. "Тогда сто грамм водки, томатный сок и бутерброд с ветчиной", — произнес он с безразличным видом.
Еще от двери буфета Николай узнал пьяненькую физиономию поэта Печенкина, сидящего возле стены с какими-то двумя неизвестными ему бородачами средних лет. Николай подошел к их столу, поприветствовал Печенкина и спросил разрешения присесть.
— Давай, давай, старик, садись! — вскинул вверх руки поэт Печенкин. — Давненько тебя не было видно! Иванов, Коля, — представил он гостя своим собутыльникам. — Мировой мужик. Я уважаю его за прямоту, — он ударил Николая по плечу. — Знакомься, это Игорь Китов, тоже стихотворец, а это Дергунькин Миша, прозаик. Нам тут сегодня позволили гулять чуть не до ночи.
— За какие такие заслуги? — удивился Николай.
— Что ты, Коля, какие у нас заслуги перед ними, какие заслуги? — Печенкин хотел рассмеяться, но закашлялся, отвернулся к стене и сплюнул под стол. — Гуляют они сегодня. У них, видишь ли, шоу, — презрительно протянул он, гнусавя голос. — Заодно и нас тут приголубили, мать их…
— Ладно, Олег, остынь, наливай по половинке, — угрюмо одернул его прозаик Дергунькин, взлохмачивая спутавшуюся шевелюру.
Печенкин из графина разлил водку по трем стаканам.
— Угости сигареткой, — попросил взъерошенный прозаик закуривающего Николая.
— Мужики, предлагаю выпить за нас, — стихотворец Китов поднял стакан. — Мы творческие люди, мы не погрязли в склоках и бытовщине. Талант — большая редкость. Пожелаем себе здоровья и блеска в глазах.
— Хорошо сказано, — подхватил Дергунькин. — За блеск в глазах!
Они сдвинули стаканы. Николай нехотя присоединился к ним.
— Странный тост, — тихо сказал он.
— Старик, плюй на все, — попытался вразумить его стихотворец Китов. — Без здоровья никому не будешь нужен.
Николай сдержал себя, чтобы резко ему не ответить. Он выпил треть своей водки и оглядел зал. За всеми столами кипела говорильня, во время которой — разливали, сдвигали стаканы, произносили тосты, громко смеялись, кто-то читал стихи, кого-то уже хватали за грудки… "Ну и бедлам!" — подумал Николай и вспомнил Погудина.
— Я печатался во всех журналах, — вдруг заявил стихотворец Китов. — Мне Лужков премию дал за стихи о Москве. Мы талантливые люди — я, ты, ты и ты, — он указал пальцем на всех четверых, сидящих за столом, не забыв про себя. — А там сидят графоманы, — стихотворец Китов обвел рукой зал буфета, — все до одного.
Его осоловелые глаза выражали плебейское самодовольство.
— Все? — решил уточнить прозаик Дергунькин, запустив пятерню в нерасчесанную бороду.
— Абсолютно, — подвел черту стихотворец, выпячивая толстые губы.
— Игорь, Игорь, Игорь, — суетливо затараторил Печенкин, — ты не прав, не прав, нет, нет, Игорь, постой, постой, милый ты мой, ну, как же все-то графоманы? Ну, ты залепил! А как же этот, Бабакин? А Голубцов? Нет, нет, ты не прав.
— Все графоманы. Я знаю, что говорю.
— Олег, послушай меня, — встрял Дергунькин, — вот ты член правления. А почему вы мне квартиру не даете? Или дачу какую-нибудь? Почему никто обо мне не думает?
— Миша, Миша, ты что? — вновь затарахтел Печенкин. — Какие квартиры? Какие дачи? Прошли те времена! Ты что, Миша? Ну, вообще! Ты даешь!
— Нет, ты мне скажи как член правления, почему обо мне никто не думает? — не отставал взлохмаченный прозаик.
— Потому что ты тоже графоман, — бесстрастным тоном констатировал стихотворец Китов.
— Я? Это ты мне? — неподдельно возмутился обиженный прозаик. — Сам ты болван неотесанный. У тебя есть квартира? Есть. А у меня даже угла своего нету.
— А зачем графоману квартира? — захохотал стихотворец.
— Игорь, Игорь, ты не прав, так нельзя, нельзя, нет, нет, ребята, мы же все русские, мы братья, мы поэты…
— Говно вы, а не поэты, — чуть не плача, заключил прозаик Дергунькин.
"Ну и дурдом!" — сказал сам себе Николай.
Над их столом навис какой-то бугай с красной мясистой физиономией.
