Через несколько страниц: ""Ты меня не будешь обижать?!" Это ужасно по беззащитности".
И неоднократно: "Too late!" ("Слишком поздно!")
"Я бы сказал -- In spite of too late.
ААА повторила где-то -- мое "in spite of".*
*{"Я бы сказал -- Несмотря на то, что слишком поздно. ААА повторила где-то -- мое "несмотря на"".}
Это почти цитата из ахматовского стихотворения 1915 г.: "Ты опоздал на много лет,/ Но все-таки тебе я рада"
Дневниковая запись Андриевской, июнь 1938 г.:
"В прошлом году Анна Андреевна меня спрашивала:
-Как Вы ощущаете в этом году весну? -- Никак.
-А я слышу ее, и вижу, и чувствую. Мне хорошо.
И когда однажды они вдвоем с Вл.Георг.Гаршиным пришли к нам под дождем, оба насквозь промокшие, но веселые и ребячески шаловливые, и Анна Андреевна переоделась в мою юбку и кофточку цвета палевой розы и сразу стала вдруг молодой и похорошевшей, а Вл. Георг. смотрел на нее добрым и смеющимся, почти счастливым взглядом, -- я поняла, как, и почему, и с кем она чувствует, слышит и видит весну.
В этом году они приходят дружные и близкие, и он давно стал для нее своим человеком, но нет в ее движениях той стремительности и легкости. А в его глазах того огня, что в прошлую весну. И она уже не спрашивает: "Вы слышите весну, Л.М.?"
В сентябре 1938-го произошел окончательный разрыв Ахматовой с Пуниным. Ахматова осталась в его квартире в Фонтанном Доме, но жила теперь не в кабинете Николая Николаевича, а в бывшей детской. "Гаршин приходил к ней в эту комнату, -- вспоминает И. Н. Лунина. -- Это был трогательный и милый человек, с такой необычной деликатностью, которая казалась уже тогда музейной редкостью".{18}
Гаршин говорил Чуковской: "Я эти два года ее на руках несу".{19} Тут и поддержка в быту (судки в муфте), и медицинское наблюдение, и переписывание стихов для так и не состоявшейся публикации в "Московском альманахе", и спасение от одиночества.
В июле 1940 г. Ахматова подарила Владимиру Георгиевичу свою фотографию, сделав на обороте надпись: "Моему помощному зверю Володе. А.".
Наблюдая общение Гаршина с Ахматовой, Чуковская отмечала слабости Владимира Георгиевича: нерешительность, иногда раздраженный, иногда инфантильный тон. Но видела она и обостренность его чувств и записывала: ".ответил Владимир Георгиевич каким-то рыдающим голосом", "Он вдруг заплакал самыми настоящими слезами", "...он уже не плакал, но одна крупная слеза еще стояла посреди щеки".{20} И это о вальяжном профессоре, могущем быть ироничным, желчным, страстным; о человеке, занимающемся отнюдь не сентиментальным делом. Он сам о себе говорил шутливо: "Режу мертвых и смотрю, какой они губернии".
Тонкая нервная организация, возможно, была у него наследственной. Современники о Всеволоде Гаршине: "Плакал от умиления и восторга" -при чтении "Евгения Онегина". Узнав о предстоящей казни народовольца, "рыдал, дошел чуть не до обморока". После ссоры с матерью "не мог сдержать слез ими захлебнулся.".{21}
Чуковская писала, что Гаршин в полной мере ощущал ту страшную "интенсивность духовной и душевной жизни", которая сжигала Ахматову{22}, и одновременно чувствовал на себе гнет ее раздражительности, гнева, мании преследования.
Это прочитывается и в его дневнике. Переписывая стихи Ахматовой 1913 г. "На шее мелких четок ряд...", он тут же отметил: "Уже тогда -- "неровно трудное дыханье"?" Свои отношения с Ахматовой прокомментировал латинскими изречениями: "Далеко от Юпитера, далеко от молнии", "Здесь я варвар, так как меня никто не понимает".
Чуковская обратилась к Гаршину с вопросом:
"-- Что для вас тяжелее всего? Ее состояние? Ее гнев?
-- Нет, -- ответил он. -- Я сам. Я понимаю, что теперь, сейчас обязан быть с нею, совсем с нею, только с нею. Но, честное слово, без всяких фраз, прийти к ней я могу только через преступление. Верьте мне, это не слова.
Страдающий от невозможности "перешагнуть" через страдание жены, он тем не менее не заронил в Ахматовой и тени сомнения в своей верности ей: "Мне в последний раз цыганка предсказала, что Владимир Георгиевич будет любить меня до самой смерти"{24}.
В историю их отношений вторгалась история страны.
25 сентября 1941 г. Пунин записал в своем дневнике:
"Вечер, 11 часов. Час тому назад была короткая "воздушная тревога"; теперь тихо. Днем зашел Гаршин и сообщил, что Ан. послезавтра улетает из Ленинграда. (Ан. уже давно выехала отсюда и последнее время жила у Томашевского в писательском доме, где есть бомбоубежище. Она очень боится налетов, вообще всего). Сообщив это, Гаршин погладил меня по плечу, заплакал и сказал: "Ну вот, Николай Николаевич, так кончается еще один период нашей жизни". Он был подавлен".{25}
В конце сентября 1941 г. Ахматова уехала в эвакуацию в Ташкент. Гаршин остался в Ленинграде. Остался с городом, где жил еще звук их "шагов в эрмитажных залах".
Дочь Андриевской, Татьяна Борисовна Фабрициева, вспоминает растерянного Гаршина, плачущего над ней -- блокадной девочкой: "Господи, бедный ребенок".{26} Друзья и сослуживцы вспоминают Гаршина, собравшего все свои силы для жизни и работы в блокадном городе.
Он стал, по сути дела, главным патологоанатомом Ленинграда. К его прозекторской свозили трупы из военных госпиталей и со всех краев города. Он преподавал, проводил вскрытия, вел научную работу -- если можно такими обычными словами говорить о человеческой деятельности в нечеловеческих условиях. Он проводил на фронт сыновей, пережил смерть жены, перенес тяжелую форму дистрофии. Он сам на себе узнал, как голод подтачивает организм, как коверкает психику. Т.Б.Журавлева писала: "Остро реагируя на все изменения в людях и в себе, он тяжело переживал то, что в период особенно мучительных испытаний голодом суживается круг интересов и человек как бы "тускнеет" под властным и неумолимым желанием -- инстинктом сохранения жизни. Как биолог -он понимал это, как врач -- сострадал людям, как человек высокого интеллекта был унижен и стыдился этих перемен в себе".{27}
Гаршин был консультантом учебного фильма "Алиментарная дистрофия". За бесстрастностью авторского голоса, за кинокадрами, выполняющими роль наглядных пособий для изучения разных форм этой болезни, -- страшная, неприукрашенная правда о блокаде, о блокадных медиках.
Свидетельства блокадных лет Гаршина -- его письма сыну, его статья о значении патологической анатомии в спасении тех, кого еще можно спасти, -"Там, где смерть помогает жизни".
Зимой 1942 г. Гаршин получил в подарок однотомник Пушкина, с дарственной надписью от составителя и автора комментария Б. В. Томашевского и его жены: "Владимиру Георгиевичу Гаршину -- Человеку и в звериных дебрях с любовью от Ирины Николаевны и Бориса Викторовича Томашевских. 26 января 1942 г. Ленинград в осаде".{28}
Зоя Борисовна Томашевская{29} вспоминает: "Как-то Гаршин пришел к нам, когда у нас было совсем мрачно: все лежали по своим углам, не было ни света, ни тепла и, кроме того, были потеряны карточки. Он посидел на диване молча, как всегда, а потом сказал: "Если вы решитесь со мной пойти, то я дам вам немножечко овса. Лошадей уже всех съели, но у меня еще есть овес". (Он как главный прозектор города был связан, по-видимому, с похоронными учреждениями.) И мама завязывала мне платок, чтоб никто не понял, что я круглолицая, не подумал бы, что я толстая и меня можно съесть. И решительно меня отправила. (Потом она сказала мне, что больше всего боялась самого Гаршина. Мне это, конечно, было странно.) Гаршин действительно дал мне мерку овса -- такой мешочек с петельками, который подвязывают лошадям. В нем было килограмм десять. Больше бы я, наверное, и не снесла. С этого времени мама говорила: "Анна Андреевна нас спасла"".{30}
Из воспоминаний Ольги Иосифовны Рыбаковой: "Часто бывал у нас Гаршин во время блокады. Перенес он блокаду плохо, выглядел страшно. Мы обязаны ему спасением, без него мы бы не выжили. (Он два раза приносил нам по литру спирта, мы потом меняли его на продукты)".{31}
Но блокадные страницы гаршинского дневника показывают человека отнюдь не святого -- мятущегося, обуреваемого страстями. В числе записей -- цитаты из масонского текста: "...ето разум, сей маленький едовитый запазушный змий, сей льстец и обманщик хочет господствовать над самим духом"; из Учительного Евангелия: "И вметастъ его бесъ во огнь ярости и вожделенiя..."; из Патерика: "...недостоинство же безгласием связует язык."
Вспомним рассказ Волковой: идя навстречу непреодолимому желанию Владимира Георгиевича, она отдала ему свой золотой крестильный крестик, чтобы он мог заказать себе золотой перстень с граненым сердоликом, на котором была вырезана надпись: "От юности моея мнози борют мя страсти".
"Мнози борют мя страсти" -- и Гаршин во время блокады одержимо занимался коллекционированием, пользуясь возможностью дешево приобретать ценности у тех, кто был готов менять их на хлеб. У него был свой круг общения, состоявший из столь же страстных коллекционеров. Это и заведующий отделом нумизматики Эрмитажа профессор А.А.Ильин, и военный врач В.Ф.Груздев, и старший ветеринарный врач мясокомбината Э.3.Цыгирь, и бывший коммерсант П.М.Исаев. Ослабевшего от голода Павла Михайловича Исаева Гаршин пытался спасти, положив его в больницу. Но тот умер, и Гаршин сумел приобрести у его дочери часть ценной коллекции.{32}
