Карнавальной полночью римской
И не пахнет. Напев Херувимской
За высоким окном дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.
Плата за участие в гофманиане -- трагедия совести, трагедия одиночества. По Шереметевскому чердаку "пронеслась адская арлекинада", а "в печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема". В "Прозе о Поэме" Ахматова писала, что в "Решке" она "такая, какой была после "Реквиема" и четырнадцати лет жизни под запретом на пороге старости, которая вовсе не обещала быть покойной...".
Строки же из "Реквиема", самые горькие, самые обнаженные: "Уже безумие крылом/ Души накрыло половину.", имели посвящение: "Другу"{67}. Они были переписаны Гаршиным с эпиграфом из Пушкина, позже перечеркнутым: "Не дай мне Бог сойти с ума".
В "Решке" Ахматова "бесовскою черной жаждой/ Одержима" -- той жаждой, благодаря которой это время стало для нее невероятно плодотворным. 1940 год Ахматова называла своим апогеем: "Стихи звучали непрерывно, наступая на пятки друг другу, торопясь и задыхаясь"{68}.
Февраль 1940-го -- "Клеопатра".
По приказу римского императора Октавиана Августа взятую в плен Клеопатру, как рабыню, должны были с позором вести перед победившими войсками. Клеопатра пережила свое унижение ("Уже на коленях пред Августом слезы лила") -- и Ахматова тоже ("Кидалась в ноги палачу"). Но страшнее собственного унижения судьба сына:
А завтра детей закуют.
О, как мало осталось
Ей дела на свете -- еще с мужиком пошутить
И черную змейку, как будто прощальную жалость,
На смуглую грудь равнодушной рукой положить.
Много позже в "Прозу о Поэме" Ахматова привела "Лишнюю тень", которая за огромным пиршественным столом показала "всем их будущее Дон Жуану -Командора, Фаусту, еще старому, -- Мефистофеля, Клеопатре -- змеек..."
Самоубийство как избавление от муки, как вариант разрешения трагедии. Приглашение смерти -- эта тема звучит в "Реквиеме":
Ты все равно придешь -- зачем же не теперь?
Я жду тебя -- мне очень трудно.
Ахматова принадлежала к тому поколению, по которому прошла "эпидемия самоубийств". Сквозь ткань "Поэмы без героя" просвечивает реальное событие -самоубийство поэта Всеволода Князева в 1913 г. В 1920 г. покончил с собой брат Ахматовой Андрей Горенко.{69} Теперь же, в конце 1930-х -- начале 1940-х, рядом с Ахматовой был Гаршин, которого сопровождали тени родных, добровольно ушедших из жизни.
В семилетнем возрасте он пережил потрясение от самоубийства отца -Георгия Михайловича Гаршина, застрелившегося почти на его глазах.{70} В 1930 г. он хоронил свою двоюродную сестру, Наталью Евгеньевну Гаршину-Энгельгардт, которая после ареста мужа бросилась в пролет лестницы.{71} Она повторила смерть их дяди Всеволода Михайловича Гаршина, в 1888 г. (через несколько месяцев после рождения Владимира Георгиевича), потрясшую всю мыслящую Россию.
И сам Владимир Георгиевич, возможно, бывал на пороге самоубийства: "Я с неведомой дороги/ Тихо никну на пороге/ И молю: "Прими, введи!/ Дай мне быть преображенным,/ Светлой ризой облаченным,/ Дай мне быть, как Ты, бесстрастным!"/ Слышу голос тихий, ясный:/ "Можешь? Смеешь? -- Сам войди", -писал он в стихотворении 1920 г. "Сыпной тиф".
Так что традиционный для поэзии начала XX в. образ жалящей грудь змейки мог обрести для Ахматовой -- через опыт близкого человека -- особую остроту "прощальной жалости".
Августом 1940 г. датированы стихи:
Соседка -- из жалости -- два квартала,
Старухи, -- как водится, -- до ворот,
А тот, чью руку я держала,
До самой ямы со мной пойдет.
Чуковская писала об этих стихах:"...с каким могуществом она превращает в чистое золото битые черепки, подсовываемые ей жизнью! Вот уж воистину "из какого сора растут стихи, не ведая стыда". Тут и Таня, избивающая Валю, и беспомощный В.Г., но в стихах это уже не помойная яма коммунальной квартиры, а торжественный и трогательный час похорон".{72}
Тот, чью она руку тогда "держала", -- Гаршин. Если бы речь шла здесь о сыне, то -- держала бы за руку, то есть вела. Здесь же "руку" держала того, с кем вместе шла ("В.Г. меня никогда не бросил бы. До самой смерти.").
Стихотворение "Соседка -- из жалости -- два квартала" перекликается и спорит со строками из поэмы "Путем всея земли" ("Китежанка"), написанной несколькими месяцами раньше:
За древней стоянкой
Один переход.
Теперь с китежанкой
Никто не пойдет,
Ни брат, ни соседка,
Ни первый жених, -
Лишь хвойная ветка
Да солнечный стих.
Поэма о странствии души во времени -- в разных исторических временах.
Одно время "Китежанка" была посвящена Гаршину.{73}
Прямо под ноги пулям,
Расталкивая года,
По январям и июлям
Я проберусь туда.
Никто не увидит ранку,
Крик не услышит мой,
Меня, китежанку,
Позвали домой.
"Китежанку позвали домой" -- в ту глубь времен, "когда мы" еще не "вздумали родиться"{74}, а город Китеж, спасаясь от татарского нашествия, погрузился в воды светлого озера.
Ахматова, любившая замечать "странные сближения", может быть, обратила внимание и на такое: в преданиях рода Гаршиных сохранилась память о древнем предке -- каком-то мурзе Горше или Гарше. При Иване Третьем, в период раскола Золотой Орды и свержения татаро-монгольского ига, он вышел из Орды и крестился.{75} То есть ушел от хана Ахмата -- легендарного предка Анны Ахматовой.
Через историю дворянского рода Гаршиных прочитываются страницы российской военной истории {76} и революционного движения {77}.
Это могло быть интересно Ахматовой, ведь и в истории своей семьи она хотела видеть, говоря словами Берлина, "сверкание мечей" {78}: моряки, морские разбойники, пираты, интеллигенты, связанные с революционерами-народовольцами.
Ахматова и Гаршин -- сближение начал и встреча в одном поколении. Из "Прозы о Поэме": "Такой судьбы не было ни у одного поколения, а может быть, не было и такого поколения..."
Судьба поколению была обещана событиями Русско-японской войны.
Непосредственно участвовали в этой войне старшие брат и сестра Гаршина -- Михаил и Вера Гаршины. {79}
Из поэмы "Путем всея земли":
Черемуха мимо
Прокралась, как сон,
И кто-то "Цусима!"
Сказал в телефон.
Ахматова называла Цусиму "первым ужасом" своего поколения. {80}
Определила судьбу поколения Первая мировая:
Окопы, окопы, -
Заблудишься тут!
От старой Европы
Остался лоскут,
Где в облаке дыма
Горят города...
Юность Гаршина, выпавшая на годы Первой мировой и Гражданской войны, -исторический комментарий к этим строкам поэмы "Путем всея земли".{81} Есть основания полагать, что тогда на военных дорогах судьба столкнула Гаршина с М.Булгаковым и М.Волошиным.{82} Гаршина упоминает в своем письме от 13 сентября 1914 г. Блок.{83}
К Гаршину обращены и написанные в 1942 г. в Ташкенте два стихотворения Ахматовой о Второй мировой, которые она первоначально предполагала включить в один цикл {84}:
Глаз не свожу с горизонта,
Где мятели пляшут чардаш.
Между нами, друг мой, три фронта:
Наш и вражий и снова наш.
Я боялась такой разлуки
Больше смерти, позора, тюрьмы.
Я молилась, чтоб смертной муки
Удостоились вместе мы.
***
С грозных ли площадей Ленинграда
Иль с блаженных летейских полей
Ты прислал мне такую прохладу,
Тополями украсил ограды
И азийских светил мириады
Расстелил над печалью моей?
Трагедия разделенности и утешение. Чуковская писала, что в черновике за последним шестистишием следовало: "Я твоей добротой несравненной." {85}.
Под азийскими звездами Ахматова закончила первую редакцию "Поэмы без героя". "Эпилог" -- о войне и блокаде -- имел посвящение "Городу и Другу".
14 апреля 1943 г. Ахматова отправила "Поэму без героя" в Ленинград Владимиру Георгиевичу.{86}
Непосредственно к Гаршину в "Эпилоге" обращены были строки:
Ты мой грозный и мой последний,
Светлый слушатель темных бредней,
Упованье, прощенье, честь.
Предо мной ты горишь, как пламя,
Надо мной ты стоишь, как знамя,
И целуешь меня, как лесть.
Положи мне руку на темя,
Пусть теперь остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует,
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах.
"Пусть теперь остановится время" -- вероятно, отсылка к "Фаусту": "Остановись, мгновенье, ты прекрасно". И одновременно -- спокойное приятие несчастья как данности. В некоторых вариантах "Поэмы" перед "Эпилогом" стоял эпиграф из Хемингуэя: "Я уверена, что с нами случится все самое ужасное".
В 1944 г. Ахматова сняла посвящения Гаршину в "Поэме без героя" и кардинально изменила смысл адресованных ему строф {87}:
Ты не первый и не последний
Темный слушатель светлых бредней,
Мне какую готовишь месть?
Ты не выпьешь, только пригубишь,
Эту горечь из самой глуби -
