Черно-бело-красные будки часовых вермахта, расставленные вдоль изящной аркады улицы Риволи, вокруг площади Согласия, перед Люксембургским дворцом, Палатой депутатов и Министерством иностранных дел, вытеснили парижан с тротуаров их собственного города.
Перед домом № 74 по авеню Фош и № 9 по улице Соссе, перед другими домами, не столь заметными, но не менее известными, стояли другие часовые. На воротниках их кителей сверкали двойные серебряные молнии СС. Они охраняли помещения гестапо. Их соседям не часто удавалось спокойно уснуть: укрыться от воплей, почти каждую ночь доносившихся из этих зданий, было не просто.
Немцы изменили само лицо города. Они уничтожили почти две сотни прекраснейших бронзовых статуй — отправили в Германию для переплавки в снарядные гильзы.
Архитекторы «трудовой организации» ТОДТ поставили свои монументы, возможно, менее эстетичные, но производящие больший эффект. В тротуары Парижа было вдавлено около ста бетонных ДОСов. Их уродливые формы взбугрили лицо города словно россыпь бородавок.
На площади Оперы перед плетеными стульями «Кафе де ла Пе» повырастали, словно бобовые черенки, пучки белых дощатых указателей. Их усеянные черными буквами стрелы показывали немецким водителям такие негалльские направления, как «DER MILITARBEFEHLSHABER IN FRANKREICH», «GENERAL DER LUFTWAFFE», «HAUPTVERKEHRSDIREKTION PARIS». В то лето добавился еще один. Его надпись вселяла надежду в проходивших мимо парижан: «ZUR NORMANDIE FRONT»[3].
Никогда ранее широкие бульвары города не были так пустынны. Автобусы не ездили. Такси пропали в 1940 году. Немногие водители, которые оказались достаточно везучими или достаточно покладистыми, чтобы получить на машину немецкий аусвайс, вместо топлива использовали дрова. Эти переделанные машины назывались «га-зоженами»; приводящие их в движение дрова сжигались в бельевых баках, прикрученных к багажнику.
На дорогах господствовали велосипед и лошадь. Велосипед даже заменил такси. Некоторые водители превратили свои машины в фиакры: разрезали пополам и оставляли лишь половину с сиденьем, которая балансировала на задних колесах. Их называли «вело-такси». Водители буксировали их с помощью велосипеда. На случай срочной доставки существовали супервело-такси, влекомые четырьмя ездоками. Самый быстрый экипаж принадлежал ветеранам «Тур де Франс» — знаменитых французских велогонок. Большинство этих маршруток на людской тяге имели названия. Наиболее популярным было «LES TEMPS MODERNES»[4].
Метро не работало с одиннадцати до пятнадцати по рабочим дням и все субботы и воскресенья. Вечером оно закрывалось в 23 часа. Комендантский час начинался в 24 часа. Если немцы ловили парижанина после комендантского часа, его отводили в комендатуру фельджандармерии (военной полиции), где он проводил ночь, наводя глянец на сапогах. Плата за опоздание на последний поезд метро могла быть выше, если в ту ночь бойцами Сопротивления был убит немецкий солдат. В этом случае расплата наступала перед дулами винтовок. Немцы любили выбирать жертвы для карательных расстрелов среди нарушителей комендантского часа.
Три дня в неделю в уличных кафе города не продавалось спиртное. Вместо этого подавали отвратительный эрзац-кофе, получивший название «национальный кофе». Его делали из желудей и турецкого гороха.
Париж плохо снабжался газом и там почти не было электричества. Хозяйки научились готовить над сваренными вместе десятигаллонными бидонами, называемыми «плитка-44». Как топливо использовали клочки газет, скомканные в крохотные шарики и смоченные водой. Так они горели медленнее. Как говорилось в рекламе одного из универмагов, с помощью газеты в 6 страниц литр воды можно было вскипятить за 12 минут.
Но прежде всего Париж был городом голодным. Он превратился в самую большую в мире деревню: каждое утро просыпался под пение петухов. Они возвещали о наступлении рассвета с задних двориков, с крыш, с чердаков, из неиспользуемых спален и даже чуланов, короче, отовсюду, где миллионы голодных жителей города находили несколько футов для их разведения. Это был город, в котором мальчишки и пожилые женщины каждое утро пробирались в парки, чтобы срезать несколько запретных травинок для своих кроликов, живущих у них в ваннах.
В тот август парижане получали по карточкам два яйца, 3,2 унции растительного масла, 2 унции маргарина. Норма на мясо была так мала, что, как шутили в то время, его можно было завернуть в билет на метро, конечно, если билет не был использован, иначе мясо может вывалиться через дырочку, проколотую компостером. В меню большинства парижан входила преимущественно брюква — разновидность турнепса, — которой раньше кормили скот.
Для тех, у кого водились деньги, существовал черный рынок. Обед на четверых стоил 6250 франков. (Секретарша в то лето зарабатывала 2500 франков в месяц.) Яйца стоили 40 центов штука, масло — 10 долларов фунт. Тем, у кого денег не было, оставалось сесть на велосипед и ехать за 20, 30 или 40 миль в сельскую местность в поисках крестьянина, продающего цыпленка или пучок овощей. Это был единственный способ растянуть карточный рацион.
Стены города были увешаны плакатами вишистов. Французских рабочих призывали «объединяться со своими немецкими братьями» или вступать в «Легион против большевизма». На первых полосах коллаборационистских газет, таких как «Ле пти паризьен», «Пари-суар» и еженедельник «Же суи парту» («Я повсюду»), провозглашалось, что «работа в Германии — это не депортация», а из Берлина объявлялось, что «никогда еще германский генеральный штаб не был столь уверен в будущем». На внутренних полосах неприметные рекламные объявления предлагали «отправку мебели на лошадях на дальние расстояния».
И все же каким-то образом Парижу удавалось жить, по воспоминаниям Эллиота Поля, «с легким и веселым сердцем». Никогда еще его прекрасные женщины не казались столь прекрасными. Четыре года скудного рациона и ежедневных поездок на велосипеде укрепили их тела и сделали ноги стройными. В то лето они убирали волосы под широкополые, украшенные цветами шляпы, словно сошедшие с картин Ренуара.
В июле Мадлен де Рош, Люсьен Лелонг и Жак Фат объявили «воинственную моду» — широкие плечи, широкие пояса и короткие юбки — для экономии материала. Некоторые ткани, в которых Франция испытывала недостаток, изготавливались из древесных волокон. Когда идет дождь, шутили парижане, термиты вылезают наружу.
По вечерам парижанки носили туфли на деревянной подошве, громко стучавшие по мостовой. Они привыкли снимать их и возвращаться домой босиком, если в пути их настигал комендантский час. Тогда немецкие патрули слышали лишь стук собственных кованых сапог.
В тот август парижане оставались в городе. Война есть война: традиционный отдых в деревне пришлось отложить. Школы были открыты. Тысячи горожан загорали на набережных Сены. В то лето эта мутная река превратилась в крупнейшую в мире купальню.
Для коллаборационистов и их немецких друзей, для нуворишей черного рынка в таких заведениях, как «Максим», «Лидо» и нескольких кабаре, вроде «Шехерезады» или «Сюзи Солидор», по-прежнему были шампанское и икра. В ту неделю какой-то счастливчик-француз по билету № 174184 двадцать восьмого тиража национальной лотереи выиграл 6 миллионов франков (34 300 долларов) — больше, чем Ален Перпеза привез в Париж в своем колючем поясе.
В субботу, воскресенье и понедельник продолжался сезон скачек на ипподромах в Лоншаме и Отейе. Лошади были тощие, но трибуны были полны. А из Луна-парка — парижского Кони-Айленда — раздавалось утешительное объявление: «Не огорчайтесь из-за пропавшего отпуска. Нажав на педали вашего велосипеда всего лишь 99 раз, вы найдете у нас свежий воздух и солнце».
Ив Монтан и Эдит Пиаф пели дуэтом в «Мулен руж». Серж Лифарь вновь обратился к балету и прославил двух молодых неизвестных исполнителей — Зизи Жанмер и Ролана Пети.
В кинотеатрах продолжали работать проекторы, приводимые в движение электричеством, которое накручивалось с помощью двух велосипедов. В «Гомон палас» подсчитали, что четыре человека, вращающих педали со скоростью 13 миль в час в течение шести часов, могут выработать электроэнергию для двух сеансов. Кинотеатр рекламировал бесплатную стоянку для 300 велосипедов.
Театры открывались в три и закрывались в сумерках. Свободных мест не было. На круглых зеленых тумбах города висели афиши двадцати различных пьес. Во «Вьё Коломбье» давали пьесу Жана Поля Сартра «Нет выхода». В нескольких кварталах от театра, укрывшись в мансарде, ее автор писал памфлеты для Сопротивления.
Но над всем господствовало одно священнодействие, которое каждый вечер того памятного лета 1944 года удерживало парижан дома. В течение короткого получаса, когда загорался неровный электрический свет, прижав ухо к радиоприемнику и затаив дыхание, весь город вслушивался сквозь потрескивание радиопомех, создаваемых немецкими глушителями, в запретные сообщения Би-би-си. В тот вечер 3 августа 1944 года, когда Париж купался в лучах неповторимого по своей красоте заката, жители города впервые узнали о событии, которое вскоре станет для них страшным кошмаром.
