Той ночью горела Варшава. В то время, как ее русские освободители остановились на расстоянии лишь короткого перехода от ворот города, немецкий гарнизон жестоко подавлял преждевременно начавшееся восстание. Когда немцы закончили свое дело, 200 тысяч поляков были мертвы, а Варшава представляла собой груду обгоревших камней.
Выглянув в тот вечер в окно, любой парижанин мог наблюдать одно из чудес войны: Париж был невредим. Нотр-Дам, Сент-Шапель, Лувр, Сакре-Кёр, Триумфальная арка — все неповторимые памятники, сделавшие этот город маяком для цивилизованного человека, оставались в целости на протяжении пяти лет самой разрушительной из всех войн. Теперь, наконец-то, приближался час освобождения Парижа. Рок, по воле которого Варшава в тот августовский вечер превратилась в руины, рок, который до сих пор щадил Париж, вскоре нависнет и над этим красивейшим городом мира.
Париж был осью, вокруг которой вращалась вся Франция. В этом городе сходились все крупнейшие дороги и железные магистрали Франции. Он был сердцем, которое управляло всей Францией. Три с половиной миллиона его жителей, миллионы людей во всем мире думали, возможно, только о сохранности сокровищ, которые сберегались для цивилизованного человечества. Для других людей, находившихся в ту ночь за тысячи миль от Парижа, он представлял собой нечто иное. Для них Париж стал объектом.
Для американца, который впоследствии освободит этот город, Париж был дилеммой. Генерал Дуайт Д. Эйзенхауэр, располагавшийся в командном фургоне, укрытом в промокшей от дождя рощице в двух милях от Гранвиля на нормандском побережье, наконец принял скрепя сердце решение, может быть, наиболее важное из всех его решений со дня «Д»[5]. Он отложит освобождение Парижа на как можно более позднее время. Он окружит и обойдет город. Париж, полагал верховный главнокомандующий союзных войск, будет освобожден не ранее, чем месяца через два, во всяком случае, не ранее середины сентября.
Это решение было для Эйзенхауэра нелегким. Он понимал не хуже других, какое огромное эмоциональное воздействие оказало бы освобождение Парижа на французов, на его собственные войска да и на весь мир. Он чувствовал напряженное нетерпение населения города и генерала Шарля де Голля, властного лидера Свободной Франции. Но для Эйзенхауэра конкретные военные аргументы, изложенные в 24-страничном докладе, лежавшем на его столе, значили больше, чем вся магия, заключавшаяся в слове «Париж». На голубой картонной папке было написано: «Совершенно секретно. Действия после операции «Нептун». Раздел II — Форсирование Сены и захват Парижа». Доклад поступил из отдела оперативного планирования ШВКСЭС[6], состоящего из трех человек, дававших рекомендации, на которых командующий основывал свои стратегические решения.
Эйзенхауэр был убежден, что «за Париж немцы будут сражаться упорно». По его мнению, «это диктовалось всеми стратегическими и географическими факторами». Исследование, подготовленное отделом планирования, подтверждало его собственные выводы. Именно этого сражения он хотел избежать.
Доклад предупреждал, что, если немцы будут удерживать Париж значительными силами, ликвидация их потребует «затяжных и тяжелых уличных боев, подобных сталинградским», боев, которые могут завершиться «уничтожением французской столицы».
Эйзенхауэр не мог допустить, чтобы с Парижем произошло такое. Кроме того, он не хотел, чтобы его бронетанковые войска, свободно катившие сейчас по Франции, были втянуты в чреватые неоправданными потерями городские сражения.
Помимо всего прочего была еще одна, главная причина, которая, по мысли Эйзенхауэра, более чем какая-либо другая оправдывала его решение. Она была суммирована всего в одном абзаце представленного ему доклада.
«Если Париж будет взят сейчас, — говорилось в нем, — это может серьезно подорвать боеспособность наших войск». И далее: «Захват Парижа повлечет за собой обязательства перед гражданским населением, что равносильно снабжению восьми действующих дивизий».
Иными словами, захват Парижа означал для Эйзенхауэра риск осушить топливные баки почти четвертой части тех 37 дивизий, которые он уже высадил во Франции. На такой риск он никогда бы не пошел. Бензин в то лето был для него самой большой драгоценностью на свете. «Я испытывал боль всякий раз, когда вынужден был уступить хотя бы один галлон», — скажет он позднее. Париж стоил бы ему тысяч таких галлонов.
Материальные потери были бы вызваны не захватом города, а снабжением его продуктами и всем прочим после освобождения. «Потребности Парижа только в продуктах и медикаментах составят 75 тысяч тонн на первые два месяца, и, вероятно, для удовлетворения нужд коммунального хозяйства потребуется дополнительно 1500 тонн угля в день», — говорилось в докладе штаба Верховного командования. Учитывая, что в качестве портов могли использоваться только Шербур и места высадки на побережье, что французские железные дороги разрушены, каждую тонну из вышеперечисленного пришлось бы доставлять из Нормандии в Париж грузовиками — 416 миль в оба конца. Уклоняться от такого обязательства (и от освобождения Парижа) «как можно дольше» — таков был совет из отдела планирования.
Они предлагали другой план. Он предусматривал двойной охват города с севера и юга, что также позволило бы союзникам стремительно достичь стартовых площадок Фау-1 и Фау-2 на ракетных базах в северной Франции, а это, по их мнению, было задачей столь неотложной, что «оправдывало превышение нормального риска».
В соответствии с планом 21-я группа армии генерала Бернарда Л. Монтгомери ударит в направлении верхней Сены, между Уазой и морем, откроет порт Гавр и создаст угрозу базам Фау в Па-де-Кале. Затем у Амьена, в 82 милях к северу от Парижа, два корпуса повернут на восток. Одновременно южнее Парижа 12-я группа армий американцев форсирует Сену у Мелёна, затем двинется к Реймсу, расположенному в 98 милях к северо-востоку от Парижа, и повернет на запад для встречи с британскими частями, продвигающимися от Амьена. Там обе группы сомкнутся, взяв Париж в гигантский котел. Предполагалось, что операция начнется в период между 15 сентября и 1 октября.
Эйзенхауэру этот план обещал три преимущества. Он позволял избежать разрушительных уличных боев в Париже; давал возможность войскам продвигаться по танкодоступной местности, которую они могли использовать наилучшим для себя образом; и, прежде всего, обеспечивал экономию драгоценного бензина для наиглавнейшей задачи — прорыва «линии Зигфрида» и захвата плацдарма за Рейном до наступления зимы.
Лишь одно могло расстроить этот план: какое-нибудь непредвиденное событие, например восстание в Париже. Но на этот счет Эйзенхауэр мог быть спокоен. Он дал «категорические указания» главе ФФИ (Французских внутренних сил) генералу Пьеру Жозефу Кёнигу, чтобы до соответствующего приказа «ни в Париже, ни где-либо еще не предпринимались какие бы то ни было военные действия». Чрезвычайно важно, сказал он ему, чтобы «ничто в Париже не заставило нас изменить планы».
Для потерявших терпение парижан это будет тяжелым бременем. Но если они смогут «еще немного пожить с немцами, — говорил Эйзенхауэр своему блистательному заместителю генералу Уолтеру Беделлу Смиту, — их жертва поможет нам сделать войну короче».
Чтобы добиться этого от парижан, британская разведка и забросила Алена Перпеза во Францию в ту безлунную ночь.
Для меланхоличного француза, томившегося в тревожном ожидании во влажной духоте алжирского лета, Париж был той осью, вокруг которой должен был вскоре произойти поворот в судьбе его страны. А значит, и поворот в собственной судьбе этого одинокого человека. Как никто другой в его окружении, Шарль де Голль понимал, что Париж был тем местом, где рискованная игра, в которую он вступил, обратившись к своим побежденным согражданам из Лондона 18 июня 1940 года, принесет окончательную победу или поражение. Де Голль был убежден: то, что произойдет там в ближайшие несколько недель, в конечном счете определит, кто будет управлять послевоенной Францией. Де Голль был полон решимости взять власть в свои руки.
На пути к этому, считал де Голль, ему противостояли две силы: его политические враги, Французская коммунистическая партия, и его военные союзники — американцы.
Отношения между Соединенными Штатами и де Гол-лем после короткого медового месяца в 1940 году шаг за шагом ухудшались. Признание Соединенными Штатами Виши, сделка с Дарланом, тот факт, что де Голль не был информирован о высадке американских войск в Северной Африке до самого момента, когда она уже практически началась[7], личный антагонизм между де Голлем и президентом Франклином Д. Рузвельтом — все это способствовало усилению недоверия и подозрительности, разъедавших франко-американские отношения летом 1944 года.
