Сидя на скамейке в ярко освещенном белом зале без окон, я с расстояния двадцати метров наблюдаю судью Наталию Викторовну Никишину. Она не бесстрастна, в ней есть холодная вежливость, внезапная ласковость и ирония классной дамы, которая говорит адвокатам, как говорят расшумевшимся детям в классе: «Уважайте друг друга, слушайте друг друга!» Но как она, судья, может равнодушно пропускать мимо ушей рассказы подсудимых о пыточных условиях? Как вообще человек может пропускать мимо ушей, если другой человек говорит ему: «Помогите! Меня пытают! У вас на глазах! У вас под носом!» Как женщина, пусть даже она носит черную мантию с белым воротником и восседает под гербом России, может быть холодно безразлична к тому, что говорят ей измученные люди в клетке? И двух ее слов, сказанных с судейской кафедры, было бы достаточно, чтобы дать адвокатам работать без преград и прекратить пытку узников. Но таких слов у нее нет.
Зато есть другие: «Суд не усматривает оснований… Суд вправе… Исходя из статьи… Постановления… Срок содержания под стражей до 24 ноября… По любым надуманным основаниям…» В переводе на русский это значит: я занимаюсь только процедурами в зале, а что там совершается с людьми вне зала, меня абсолютно не интересует. Вас мучают? Вам нечем дышать? Пытка недостатком сна в СИЗО? Не кормят? Сидите в камере без холодильника и вентилятора (так сидит сейчас Артем Савелов)? Невозможно передать в клетку даже бутылочку воды? Мама не может подойти к сыну? А я тут при чем? Какое все эти ваши жалкие человеческие желания имеют отношение к процессуальным тонкостям ведения этого большого дела и к ясно обозначенной задаче этого суда? Судья поджимает губы и красиво, как маленький стек, держит в правой руке длинную золотистую ручку.
За большим столом напротив клетки с узниками Болотной, привольно разместив свои полные тела на мягких зеленых стульях, сидят две женщины-прокурора. Они целыми днями глядят через стекло клетки на десять измученных, полуобмерших от долгого заключения, отсутствия воздуха, сна и еды людей. Вся деятельность на процессе двух этих женщин ― представителей государства! ― сводится к тому, чтобы сузить заключенным возможности защиты и в итоге посадить их. На положение несчастных, обреченных напрягать слух, чтобы услышать из-за стекла, в чем их обвиняют, не имеющих ни стола, ни бумаги для записей, не смеющих выйти в туалет, сдавленных и зажеванных тюрьмой, как какая-то безличная человеческая масса, они не обращают никакого внимания. Если представителям государства безразличны пытки и страдания граждан, то зачем такое государство?
Александр II однажды велел запереть себя на час в камеру, потому что хотел понять, что чувствуют люди, которых он сажает на всю жизнь. Великий князь Николай Николаевич однажды пришел в каземат Петропавловской крепости, чтобы поговорить с Кропоткиным. Эти наивные примеры далекого русского прошлого кажутся идиллией на фоне серой, машинной и безжалостной современной системы правосудия и двух серо-голубых дам, одна из которых упорно щеголяет в суде мини-юбкой, голыми ногами и высокими каблуками, словно не понимая, что такой вызывающий наряд неуместен в месте казни. Может ли им, этим представительницам современного государства, оплаченным в том числе и моими налогами, прийти в голову для лучшего понимания процесса на день поменяться местами с узниками Болотной и попробовать спертый воздух клетки? Не хотели бы они, следуя заветам царя, сесть хоть раз не за свой просторный стол, за которым можно так удобно ставить ноги и так изящно сплетать пальцы, а поместиться на 8 часов в грязный, пропитанный потом и болью, затянутый липкой грязью стакан? Ибо люди, не понимающие, что они делают с другими людьми, не могут ни судить по правде, ни обвинять по чести.
Извините, Ваша честь, но каждый раз, когда Вы отказываетесь слушать о пыточных условиях содержания людей, которых Вы судите, я слышу сзади и сбоку от себя, с соседних скамей, спазматические, невольные, тихие стоны-ругательства. И немые глубокие вздохи. Это родные узников, их матери и отцы, а есть тут и сестры матерей, и один дедушка, и жены, и подруги. И когда я это слышу на пятом или шестом часу заседания, после бесчисленных заданных и отведенных вопросов, после указания статей, реплик адвокатов, ходатайств и прочей рутины суда, то вдруг начинаю видеть не юридическую форму и поверхность дела, а суть его, и она состоит в том, что на этом процессе умышленно мучают людей.
Нет такого наказания — раскаленным душным днем сидеть в клетке без воды, а они сидят. Нет такого наказания — сидеть по двое в тесном грязном ящике, а они сидят. Да и не присуждал их пока никто ни к какому наказанию. И нельзя, не выйдет отмахнуться от этого, сказав самой себе, что занимаешься возвышенной юриспруденцией, а все эти грязные и мучительные вещи не имеют никакого отношения к правде закона.
Я спросил одного из адвокатов, почему государственное обвинение ведет себя с мелочностью, отказывая узникам во всех их ходатайствах, в том числе и в тех, которые законны (например, ввести в дело нового адвоката). «Из принципа. Чтобы гадить!» ― тут же объяснил мне этот искушенный человек и добавил: «Поверьте мне, в этом деле все очень просто!» Я понимаю, что просто. Но не хочется этой подлой простоты, мы ее уже нахлебались полной чашей, а хочется уважать суд и судью. Но судья должна для этого сделать что-то, и в прошлом для нее есть примеры. В истории русского правосудия был случай, когда председатель Киевского окружного суда Николай Грабор отказался участвовать в процессе, который считал позорным, а прокурора на этот политический процесс, который власть лицемерно называла уголовным, пришлось завозить из другого города. Это было в 1911 году, и это было дело Бейлиса.
Прапорщик полиции, сотрудник 1-й роты 2-го взвода московского ОМОНа Андрей Архипов, выходит к конторке рядом с судейским столом. У него дюжая фигура, бритый череп, несвежая после целого дня сидения в суде серая адидасовская майка, затертые кроссовки, черный ремешок сумки перечеркивает наискосок его выпуклую грудь. 6 мая 2012 года он сначала был в цепочке, которая двигалась от Большого Каменного моста к Болотной площади, потом был назначен в группу захвата, успел захватить на пару с коллегой одного демонстранта, а потом получил куском асфальта в подбородок и ушел к машине «Скорой помощи», где ему помазали рану зеленкой. Вечером в больнице ему эту рану зашили. Теперь от швов нет следа. Сам он называет повреждения, полученные им, «легкими». Никаких медицинских документов, подтверждающих его рассказ, нет.
Стоя за конторкой, парень мается и страдает. На зал и подсудимых старается не смотреть, смотрит вниз. Иногда подолгу стоит с опущенными глазами, не в состоянии ответить на вопрос. На множество вопросов отвечает: «Не помню». Потом приходит время адвоката Макарова, и этот большой человек в голубой летней рубашке и строгих очках берет омоновца в оборот на долгие 45 минут. Он прессингует его вопросами обо всем: о графике службы, о средствах защиты омоновца, о движении ОМОНа на площади в день 6 мая 2012 года, о задержанном. «Как вы задерживали?» ― спрашивает адвокат. «Подошли. Представились. Попросили пройти с нами». Полуобморочный зал грохочет смехом. В тот день на площади шло побоище и задержанных скручивали, волокли, тащили, били.
«Вы шли людей разгонять или защищать? Защищать? От кого?» ― спрашивает упорный и очень подробный адвокат Макаров.
«От себя», ― опустив глаза, отвечает омоновец Архипов. В зале опять смех. На его широком лице тоже подобие улыбки.
Он заявлен обвинением как потерпевший, но быстро обнаруживается, что вообще непонятно, почему он присутствует в деле. Омоновец Андрей Архипов не видел, кто бросил в него кусок асфальта. Никого из узников Болотной на Болотной он тоже не видел. И если можно как-то трактовать интонации его немудреных ответов и паузы, когда он молчит в мрачном недоумении, подбирая слова в ответ на заковыристый адвокатский вопрос, то тогда следует предположить, что он испытывает нечто вроде неудобства перед теми, кто сидит в клетке, и не рад быть в суде, и вообще не рад, что во все это влип из-за ранки, замазанной зеленкой. Себя он называет «пострадавшим от событий 6 мая, но не от этих людей».
«Вы чувствуете себя потерпевшим от этой группы лиц?» ― «Нет».
«Вы к этому человеку претензии имеете?» (Адвокат, указывая на Степана Зимина.) ― «Нет, не имею».
Он не имеет претензий ни к одному из 12 человек, обвиняемых в зале суда. Он не знает, кто кинул в него кусок асфальта, который скользнул по прозрачному забралу шлема «Джета» и ударил по подбородку. Их, сидящих в клетке, обвиняют в том, что они нанесли ему ущерб, а он этого не признает. Наконец встает адвокат Аграновский и спрашивает с искренним удивлением: «А как вообще этот человек стал потерпевшим по этому делу?»
