«Снять вопрос!»
Да почему вдруг «снять вопрос», Ваша честь? Нет никаких оснований, чтобы снимать этот вопрос адвокатов и другие, этому подобные. Если их снимать, то возникает впечатление: судья не хочет знать правду. А ведь очень важно знать, не назначил ли кто-то омоновца Архипова потерпевшим, не велел ли ему стать им. Саша Духанина близко подобралась к сути дела, когда спросила: «Вы заявление писали, что вы потерпевший?» ― «Я не помню!»
Я не судебный репортер и первый раз в жизни сижу в зале суда. Я никогда не видел воочию работу адвокатов. Тут, в Мосгорсуде, я увидел, как под частым градом адвокатских вопросов мнется и тает так называемый потерпевший и как после часа работы адвокатов как-то естественно и сама собой вдруг в зале суда возникает правда. Адвокаты, сидящие за двумя рядами столов в белом зале без окон, доказали с блеском и при этом просто и четко, что омоновец Архипов не является потерпевшим по этому делу, и тогда я, в наивности моей, вдруг преисполнился эйфорической радости и был уверен, что общее ходатайство адвокатов и узников о переводе его из потерпевших в свидетели нельзя не принять.
Теперь было слово государственного обвинения. Встала большая женщина-прокурор и сказала, что нет, она против, потому что нельзя и поэтому не надо. Это не прямая цитата ее речи, это изложение, но оно не сильно короче самой речи. Всему блеску адвокатской работы, всей упорной и тщательной 45-минутной работе адвоката Макарова, всей интеллектуальной силе чуть ли не двух десятков адвокатских голов были противопоставлены несколько вялых слов, которые высказала судье прокурор в мини-юбке. И села, уступая место для выступления судьи. Больше никому в этот момент выступать было не положено, только заключительный дуэт гособвинителя и судьи… но страшный, потемневший от тюрьмы, с темным голым черепом Владимир Акименков вдруг снова встал в клетке и резко и нервно крикнул прокурорам через зал: «А вам не стыдно выходить с такой базой?» И столько в его крике было уже не удерживаемой ярости и презрения.
Обычно судья берет время, чтобы обдумать ходатайство. А тут, при решении вопроса, который имеет такое огромное значение для хода процесса, думать не стала. Этот вопрос можно было бы решить так, чтобы весь процесс начал постепенно возвращаться с кривых рельсов лжи на путь правды. Но не успела гособвинитель сесть с неизменно важным выражением никогда никому не сочувствующего лица, как судья Никишина с какой-то радостной и отчего-то веселой быстротой постановила: ходатайство адвокатов и подсудимых о переводе омоновца Архипова из потерпевших в свидетели отклонить.
«Ваша честь, мне ничего не видно! я уже слепой!»
Волна протеста схлынула. Нет ста тысяч на улицах. Остались только вот эти люди, взятые властью в заложники. В июле 2013 года каждый день — день мрачного, безнадежного суда
Суд, где люди сидят в клетке, и где по залу расхаживает черный спецназ, и где в голосе судьи Никишиной раз от разу звучат ничего хорошего не сулящие лед и холод, и где из-за плеча адвоката Плевако на парадном портрете периодически высовывается самый жуткий и мерзкий ГУЛАГ с наручниками и пыткой голодом, — как ни странно, оказывается местом жизни, и не только жизни, но и любви. Эта тихая любовь происходит открыто, видна невооруженным глазом, и в зрелище этой любви мне чудится какая-то ни на чем не основанная надежда. И я хочу об этом рассказать.
Но сначала о Владимире Акименкове. Бледный, с голым черепом, в голубых потертых джинсах и в красной майке с Че Геварой на груди, он встает в клетке, едва судья успевает открыть заседание, и начинает говорить, но судья уже знает исходящую от него опасность и реагирует с жестким раздражением. И так раз за разом, по четыре или пять раз за заседание, Акименков встает и хочет сказать, а судья Никишина затыкает ему рот. Диалоги их одинаковы: «Я хочу сказать…» — «Вы ничего сейчас не можете сказать!» На ее стороне преимущество власти и сила микрофона, она раз за разом заглушает его глухой голос в клетке, но он все равно снова встает через час или полтора, чтобы попробовать еще раз. «Ваша честь, я хочу сделать заявление!» — «Садитесь, Акименков, вам слово не предоставлялось!» Так они ведут эту упорную борьбу, где один, в красной майке с Че Геварой, изнуренный тюрьмой, недосыпом, отсутствием нормального питания и монотонными процедурами процесса, бьется за право быть услышанным, а другая, в строгой черной мантии сидящая под огромным золотым двуглавым орлом, пытается не дать ему сказать то, что он хочет. И когда начинается показ доказательств обвинения на большом экране, висящем на стене прямо под портретом известного своим гуманизмом и своей борьбой за каждого человека юриста Ровинского, Акименков громко кричит из клетки: «Ваша честь, а мне не видно, я уже слепой!» На это судья ничего не говорит, молчит.
Пошел второй год, как Акименков сидит в тюрьме. У него врожденное заболевание радужной оболочки, 10 % зрения на одном глазу и 20 % — на другом. Часами перед узниками, сидящими в клетке, на экране показывают записи событий на Болотной, а потом судья спрашивает: «Узнали себя на записях?» Вопрос относительно Акименкова бестактный, и даже издевательский: он при всем желании не может узнать себя, Ваша честь. Он сидит в клетке, оттягивая угол глаза, чтобы хоть так увеличить остроту зрения, а потом я вижу, что он держит у правого глаза тряпку или платок. Я так думаю, глаза у него текут, слезятся. Хорошо ли, Ваша честь, предлагать ничего не видящему человеку пять часов подряд смотреть кино, от содержания которого зависит его приговор и вся его жизнь?! Убудет ли от государства, со всеми его министерствами, департаментами, судами, спецслужбами, спецназами, фондами и победными универсиадами, если Акименков получит помощь в больнице Гельмгольца или в центре Федорова? Или вы, Ваша честь, будете судить его до полной слепоты? А теперь о любви.
Саша Духанина находится под домашним арестом, и ее молодой человек Артем может встречаться с ней только в суде. Радость нормальных свиданий у памятника Пушкину и долгих разговоров в вечернем «Кофе Хаузе» им недоступна. Артем, молодой человек с бородкой и усами, в шортах камуфляжной раскраски, ходит на все заседания и сидит в первом ряду, а Саша сидит в 20 метрах от него, среди адвокатов. Нервничая, он крутит в руке телефон и даже водит его по губам. Быть вместе они могут только в перерывах, а еще перед заседаниями, и если заседания задерживаются (а они почти всегда задерживаются), то им только лучше. Однажды я заглядываю за угол коридора и вижу, что они там целуются. Перед заседаниями, перед закрытыми дверями суда, они все время касаются друг друга, прислоняются плечами, шутливо толкаются, эти невинные дети, попавшие в железный капкан государства. Но это я так вижу и чувствую, они же, как ни странно, ведут себя в этих коридорах и обстоятельствах безмятежно и весело, и даже газета, которой Саша в веселом возмущении иногда бьет Артема по голове (на правой руке выше кисти у нее круговая татуировка), в их руках превращается в предмет, аккумулирующий любовь. И они смеются.
Они могут встречаться, хотя бы в коридоре суда, и это счастье для них. А другие не могут. Наталья Николаевна Кавказская последний раз имела свидание с сыном Николаем 30 апреля; отец Артема Савелова Виктор Иванович видел сына последний раз 19 апреля. С тех пор, как дело передано в суд, свиданий нет. Судья Никишина не дает свиданий. Она обещала снова разрешить их после допросов узников в суде, но допросы могут последовать и через два месяца, и через три, и через четыре. Насильственная разлука с близкими нужна суду для того, чтобы подавить их волю, заставить каяться. Это вид пытки, назначаемой по решению судьи, торжественно сидящей в окружении портретов апостолов гуманности и правды — Кони, Плевако, Монтескье и Цицерона. Вы рано уходите из зала, Ваша честь, вам следует один раз остаться и посмотреть, как родные узников, теснимые охраной в черном, машут им руками. А те машут из клетки в ответ. И все друг другу улыбаются. Смотреть на это тяжело, словно люди машут вслед невозвратному и безнадежному поезду, который удаляется во мглу тюрьмы.
Когда в зале суда видишь, как судья Никишина регулирует выступающих адвокатов, гасит эмоции публики, держит в черном теле узника Акименкова и таким образом ведет процесс, то на пятом или шестом часу начинает казаться, что нет ничего, кроме плотной вязи процедур и гладкой поверхности юридических форм. Но это не так: там, под поверхностью, прикрытый улыбкой судьи, замаскированный ее формальный вежливостью (иногда она может сказать адвокату даже: «Я вас умоляю!»), во всем этом деле живет и дышит непреодоленный, неуничтоженный ГУЛАГ. Один из следователей сказал Виктору Ивановичу Савелову, отцу узника Артема: «Если вы не будете сотрудничать, ваш сын получит 8—10 лет. А если будете, то 2–3 года». — «А ты согласен 2–3 года просто так сидеть?! За что? За то, что за руку кого-то взял?!» — отвечал следователю Виктор Иваныч с болью и гневом, и я эту боль чувствую, когда он рассказывает сцену мне. И это «ты», которое он следователю сказал, как в лоб влепил, и этот гнев на лице общительного, оптимистичного и добродушного человека — заставили следователя отшатнуться, стать сначала красным, потом белым, и слинять. Он со своим предложением тогда слинял — система осталась.
