У него в «Третьем поколении» есть эпизод, в котором два клерка, сидя в билдинге с витринными окнами, с привычной скукой смотрят вниз, как машины въезжают и выезжают из туннеля. Один при этом говорит другому: «Похожую сцену я видел недавно в фильме одного русского. „Солярис“ называется. Там такая же развязка, и так же сверкает. И все о Боге говорят, о Боге».24 апреля
Во Франции Национальное собрание окончательно приняло скандальный закон, разрешающий однополые браки – сообщает РБК.
Дорогие мои, если Национальное собрание приняло закон, да еще и окончательно, то он уже никак не скандальный. Он – уважаемый, как любой другой закон, обязательный к исполнению. И скандально отныне ваше называние его скандальным, а не что бы то ни было другое. По принципу: мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе. Понимаю, что больно, понимаю, что горько – Париж пал; утешьтесь тем, что Мглин пока держится.
28 апреля
Могучая, однако, была задумана на Чубайса атака, если даже после выступления Путина она продолжается как ни в чем не бывало. Начальник вроде бы ясно сказал: «Взять, так огульно заявить, что он (Чубайс) – преступник, что он что-то украл, – это не по-честному, это неправильно. Мы так делать не будем». А потом еще вдогонку: «Я там (в Роснано) был пару раз, и с материалами знакомлюсь их работы. Есть и проколы, провалы. Но это не уголовщина, понимаете?» И в третий раз: «Даже когда у нас в регионах вкладывают деньги не по назначению, это не значит, что их украли. В данном случае вложили неэффективно. Но это не воровство».
И все равно – вчера на РБК, сегодня на газете ру – появляются статьи все о той же проверке Счетной палаты, авторы которых невозмутимо гадают, будет ли заведено на Чубайса уголовное дело, и ответ для них не очевиден.
На таком фоне письмо Сергея Пархоменко Чубайсу особенно искрится и блистает.
«Почему вы позволяете злобному ничтожеству публично унижать и позорить Вас? Вас не волнует Ваше честное имя? Вы махнули рукой на свою репутацию? Вы умирать собрались? Почему Вы не прикрикните на эту взбесившуюся крысу и не велите ей знать свое место?» – спрашивает у Чубайса Пархоменко.
Для тех, кто не в курсе: письмо Пархоменко написано сразу после «прямой линии», где прозвучали приведенные мной путинские цитаты, и под впечатлением того выступления, из которого цитаты вырваны.
Предупреждая глупые вопросы, хочу сказать: мне не нравится ни Путин, ни его прямая линия, ни то, что происходит в стране, это вот совсем не нравится. И даже речь о Чубайсе целиком мне не мила – там, конечно же, была наложена своя куча мерзостей. И что с того? Пархоменко же не мне письмо пишет и не себе, хотя в этом уже нет такой уверенности. Адресатом у него числится Чубайс, человек, которого Путин только что защитил, от уголовного дела защитил, и за эту защиту ему предлагается прикрикнуть на взбесившуюся крысу и повелеть ей знать свое место.
Интересно, почем выйдет овес – пять лет, десять, пятнадцать? В любом случае, Сергей Пархоменко предлагает Анатолию Чубайсу присесть.
Ведь как, в самом деле, волшебно получится, это же мечта – мы всем фейсбуком зарыдаем и вознегодуем, и преисполнимся. И напишем гневные письма, и составим звенящие петиции. О, сколько благородных сердец забьется в унисон! Мы выйдем на Лубянку, мы встанем с плакатами «Свободу Анатолию Чубайсу!» и останемся там в холод и в зной, и уйдем не домой, о, нет! – мы двинемся в Маяк, в Жан-Жак и в Бонтемпи, и чокнемся нашим тесным столом, и жарко поспорим, и будем говорить друг другу комплименты, ведь это все любви счастливые моменты.
2 мая
Оппозиция у нас и ростом не удалась, и рожей не вышла. Но прежде чем ее ругать, почитайте охранителей. Один из них записал сегодня в фейсбуке: «С узниками 6 мая все то же самое, что и с „Пуссирайот“. Если люди в самом деле хотели свободы для „Пуссирайот“, то они должны были на коленях приползти к ХХС и попросить прощения за дур… Так и сейчас: если хотите свободы узникам 6 мая, то придите на Болотную, встаньте на колени и многотысячным хором поклянитесь не злоумышлять более супротив царя-батюшки».
Который век у охранителей один идеал, одна облюбованная картина: «Но вдруг слышит слова: „То земной едет бог, то отец наш казнить нас изволит!“ И на улице, сколько там было толпы, воеводы, бояре, монахи, попы, мужики, старики и старухи – все пред ним повалились на брюхи».
Вот не хочется этого ни видеть, ни слышать, как валятся на брюхи. И советов, как лучше мести бородой, тоже не хочется.
7 мая
Важную старуху выпустили поговорить с Путиным. Она сообщила, что коллекцию Щукина-Морозова, половину которой в свое время отправили в Эрмитаж, следует воссоединить, вернув полотна из Петербурга в Москву. На этот счет тут же создалась комиссия, но вовсе не по здоровью докладчицы, как можно было бы подумать, а на предмет ученой дискуссии: надо ли забирать у Эрмитажа картины, уже более полувека там выставляемые.
В цивилизованном мире по этому поводу нет двух точек зрения; что упало, то пропало, эта вещь не шляпа; музейные ценности не двигаются; идея, с которой выступила докладчица, в приличном обществе не обсуждается и даже не озвучивается, на чем и зиждется межмузейный консенсус. Иначе не избежать великого перемещения ценностей из одного угла в другой, музеи закроются на переучет. И в самом деле, если Эрмитаж должен вернуть кинутый ему кусок Щукина-Морозова, почему Лувр остается со всем тем, что награбил Наполеон? Потому что на Олланда не нашлось такой докладчицы, и Лувру также следует исторгнуть неправедно проглоченные куски? И что есть праведно, а что неправедно? – тут тоже бывают разные трактовки. Ну и так далее, и тому подобное, таких вопросов может быть миллион, именно поэтому их не задают. Это как пернуть в гостиной, – жест художественный, но бесполезный, все притворятся, что ничего не заметили. Резонанса не будет, дискуссия не воспоследует.
Но у нас случилось иначе. Никто не притворился, резонанс возник, дискуссия в разгаре.
7 мая
У Дюрренматта есть замечательная пьеса «Визит старой дамы», она у нас в театрах и в кино шла под деликатным названием «Визит дамы» – иначе артистки отказывались играть заглавную роль. Некоторые читатели сейчас, как те артистки, негодуют, что я назвал г-жу Антонову старухой, мол, экий хам Тимофеевский, нельзя обозначать возраст дамы. Очень милое и галантное возмущение, но вообще-то возраст, как в пьесе Дюрренматта, бывает обстоятельством значимым, которое нельзя обойти. Г-жа Антонова, предложившая вернуть сейчас в Москву половину коллекции Щукина-Морозова, отданную в Эрмитаж в 1946 году, была в этом 1946 году уже вполне зрелым сложившимся человеком. Можно предположить, что для нее 1946 год случился,
