места холодильнику с большой морозилкой. Весной окна «отдирались» – это было исключительно мое занятие и еще большее веселье.
Дворы наши были всем: агорой, стадионом, сушилкой для белья, банкетным залом. Женщины развешивали во дворе белье или выбивали ковры и половики, оставляя на снегу прямоугольники пятидесяти оттенков серого, и болтали. Бабки сидели в валенках на лавочках и болтали еще больше, делая двор местом всеобщего бесконечного суда над «Любкой – проституткой (потому что молодая, красивая, ярко красится и поздно приходит домой)», «Борькой – еврейчиком (за то, что не здоровается, не пьет с соседями и непонятно где работает, а ходит всегда в шляпе)», «Марией Васильевной – товароведом (за то, что вся в золоте, с «жигулями», муж-то вечно в гараже, а она мужиков водит)». Мужики (местные, не те, что ходили к Марии Васильевне, те были в шляпах и пальто и двор пересекали быстро и бочком) играли во дворе в домино и из-под стола наливали себе в граненые стаканы. Иногда после часа-другого игры и пары походов самого младшего из них в «серый магазин» за углом предлагали и нам – пацанам, крутящимся неподалеку у качелей, «глотнуть по-тихому», чтобы «попробовать мужскую житуху». Наблюдательницы обсуждали каждого, кто проходил мимо – мужчины шли с работы (усталые или в подпитии), перебрасываясь с лавочками парой фраз, грустных, но беззлобных; женщины – из магазинов, волоча тяжелые сумки, останавливаясь у лавочек размять затекшие руки и послушать последние новости; подростки пробегали за хлебом или «вынести помойку» – эти действия были платой за право потом носиться по двору.
Дети гуляли до черных сумерек, до протяжных криков «Саня-я-я, домо-о-о-й, быстро-о-о, я сказала-а-а-а», играли в войну или футбол (или в настольный теннис на том же столе для домино, когда мужики еще отсыпались или уже расходились, загнанные по квартирам злобно-безнадежными женами), копали жуков в световых колодцах подвальных окон.
Да, у домов были подвалы. Некоторые, как наш, залитые по колено водой (отчего в домах было сыро и холодно даже летом, а зимой приходилось спать в свитере), иногда – сухие, представлявшие собой легко проходимый лабиринт перегородок, череду комнат без дверей, пересеченных толстыми трубами, наполненных строительным и бытовым мусором. Кое-где попадались даже старые матрасы – как будто кто-то иногда ночевал там или просто полеживал. Лет до тринадцати эти матрасы в нашей среде были предметом пугающего шепота о немцах, которые строили эти дома, сбежали, да так и живут в подвалах, не зная, что их давно отпустили домой. А если кого встретят, убивают огромным кинжалом с криком «Хайль!». К тринадцати годам рассказы о немцах исчезали, и наступало время игр в войну смешанными командами – войну, целью которой было захватить в плен женский состав команды противника; пленницу полагалось вести на матрас и пытать, выясняя военные планы врага, для чего ее надлежало положить и, держа за руки и за ноги (а то и связав), грозно щекотать. Пленницы были достойны пионеров-героев – истерически хохоча и безнадежно вырываясь, они не выдавали тайн своих однополчан, из-за чего пытки затягивались.
Я переехал из Измайлово в новый дом в Тропарево – дом без двора и подвала, с горячей водой и лифтом, как раз, когда игры в войну стали стремительно терять свой групповой характер и превращаться в борьбу один на один. Жизнь в Измайлово навсегда осталась синонимом счастья великого ожидания – веселого завтра, новых открытий, незнакомых чувств, взросления, которое тогда казалось чудом (но таковым не оказалось).
Спустя почти сорок лет после того, как моя нога, по щиколотку в жидкой глине (жидкая глина будет окружать наши новостройки еще лет пять после сдачи) впервые ступила на бледно-желтый паркет новой квартиры на десятом этаже на юго-западе Москвы а глаза удивленно рассмотрели кухню невероятного размера (9 кв. м), я очутился в Лондоне – впервые не по делу или как турист, а как будущий житель.
Мы приехали за полгода до переезда «посмотреть места» и начали с района, в котором незадолго до того поселилась моя дочь. Я раньше в нем не бывал: что мне было делать в Мейда-Вейл, лежащем к северу от Паддингтона (дороги на Хитроу), к западу от Сент-Джонс-Вуд – вотчины российских банкиров и топ-менеджеров, к северо-западу от Марилебона и Мейфэйра (центров богатой жизни) и совсем далеко от Белгравии и Челси (новой родины арабских шейхов и российских чиновников, находящихся в международном розыске)?
Шел дождь – таксист радостно сообщил, что он не любит Лондон, потому что в нем всегда дожди. Я спросил откуда он – оказалось, что он из Уэльса, где тоже часто дожди, но «совсем другие». Окна запотели, я сидел в кэбе, который тащился по лондонским пробкам, прикрыв глаза и отдыхая от перелета из Нью-Йорка. Медленно у меня возникло странное чувство – как будто в воздухе сгустился из ничего еле слышный легкий звон, вспомнилось детство и привиделось, что я еду на заднем сиденье такси «Волги-24» – мы возвращаемся в Измайлово с ВДНХ, и вот сейчас подъедем прямо к подъезду, и я выскочу первым, несмотря на строгий запрет («Андрюша, категорически нельзя выходить из машины первым и оставаться в ней последним – это опасно для жизни!» – «А если мы в машине вдвоем?» – «Тогда ты выходишь вторым, но держишь взрослого за руку!»), и бабки будут ворчать «Профессор-то опять на такси, ребенка избалует, от таких потом все проблемы»…
Кэб встал, я открыл дверь – и оказался в Измайлово.
Передо мной стояли трехэтажные кирпичные дома, подвальные окна были прикрыты решетками. Широкие тротуары отделяли от узких мостовых толстые стволы деревьев, превращенные в модернистские каркасы. У подъездов стояли лавочки. За домами угадывались дворы. Мимо пробежал подросток с мусором – на углу обнаружилась помойка, такой же как в детстве бак серо-зеленого цвета, вокруг которого были сложены крупногабаритные вещи на выброс. Женщина шла с двумя сумками продуктов, несмотря на дождь.
Я вышел – воздух, окруживший меня, был тем, старым, измайловским, – воздух свежести времен отсутствия автомобилей у всех, кроме товароведов, воздух, еле слышно пахнущий выпечкой из булочной и помойкой с угла. И меня посетило чувство, что я наконец снова дома.
Я уже понимал в тот момент, что мы останемся здесь, и еще: парадоксальным образом было понятно, что мне придется встретиться и с рваным линолеумом, и с кухней в пять метров, и с окнами, через которые гуляет ветер, и с необходимостью спать в свитере. Лондон меня не обманул.
Но об этом – в следующей главе, вернее – через одну. В процессе написания следующей главы про недвижимость Лондона, я понял, что рассказ будет непонятным и неполным, если не предварить его словарем сленга лондонского риелтора. Пытаясь снять, а дальше – купить жилье, я вынужден был продираться сквозь совершенно отдельный язык, внешне напоминающий английский, но самостоятельный
