в этом романе капитан появляется как надежда, которая не осуществляется”.
Максим Максимыч несет пресловутое “бремя белого человека” с той незаметной решимостью и стои- цизмом, которые полагаются каждому невзрачному и неказистому герою приключенческого романа вроде моего любимого – не вышедшего ростом Аллана Квотермейна из “Копей царя Соломона” Хаггарда.
Умелый и ловкий штабс-капитан плавно вписывается в Кавказ. Он понимает местных, отличает их друг от друга и не стесняется в своих оценках.
“Преглупый народ! – отвечал он. – Поверите ли? ничего не умеют, не способны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки…”
Невольное уважение к противнику смешивается с привычным чувством превосходства в стандартной для колониальной стилистики пропорции 50/50. И это позволяет такому герою честно исполнять свою роль.
Какую именно – показывает набросок “Кавказец”. В отличие от мимолетного явления Максима Максимыча, выполнявшего в книге служебную роль – оттенять бессердечного Печорина, лермонтовский кавказец – идеальный тип колонизатора. Достойного перевоплощения он дождался в таможеннике Верещагине из лучшего “истерна” советского кино “Белое солнце пустыни”.
Кавказец Лермонтова – “существо полурусское, полуазиатское”. Он настолько врос в туземную жизнь, что стал ее непременной частью. Кавказец “холодно храбр”, “бурка его тога”. Он “легонько маракует по-татарски”, шашка у него – “гурда”, кинжал – “базалай”, лошадь – “чистый шаллох”.
Перейдя на чужой язык, Лермонтов отодвигает своего героя все дальше в Азию, откуда кавказец сможет вернуться только “на пенсион” и в смешном виде, ибо “даже в Воронежской губернии он не снимает кинжала или шашки, как они его ни беспокоят”.
Уместный в колониях, в метрополии он кажется анахронизмом и русским Тартареном. Евразийцы не приживаются в средней полосе и водятся только на окраине империи.
5. Варвары
Лермонтов составил конспект колониальной темы, обосновал ее Гончаров. “Фрегат «Паллада»”, этот великий (и мой любимый) травелог, напоен пафосом прогресса и подчинен одному подспудному сюжету: непобедимое и заслуженное торжество цивилизации над варварством.
Кругосветное путешествие вело автора вспять по истории. Покинув вершину своего века – Англию, “Паллада” пробивалась сквозь встречные ветры на восток, где Гончаров обнаружил антиподов того, что он считал цивилизацией, – японцев. Лучшее, что он мог о них сказать, связано с не сдерживаемым политкорректностью упоением от западного, а значит, и русского превосходства. Попав на фрегат, японцы осматривали все “полуразиня рот”, “и в этом любопытстве было много наивного, детского, хотя японцы и удерживались слишком обнаруживаться”. Но в целом японцы ничем не интересуются вовсе: “Они едят, спят и больше ничего не делают, <…> привыкли к этой жизни и любят ее”.
В сущности, это портрет Обломова работы Штольца. Гончаров еще не догадывался, что ему предстоит написать роман о русской, а не японской лени, возможно, послужившей ему стимулом для создания своего шедевра.
Японцы отвечали Гончарову тем же. Они живо интересуются впечатлением, которое производят на русских, и прилежно изучают все, что к ним относится, – от “Записок” капитана Головнина до купринского “Штабс-капитана Рыбникова”, и конечно же, “Фрегат «Паллада»”. На конференции в Саппоро я встретил филолога, раскопавшего дневники переводчиков с голландского, которые обслуживали переговоры с российской делегацией. Из них выяснилось, что русские, сидевшие в черных фраках на специально привезенных с фрегата стульях, напоминали японцам тараканов. Хуже других был “секретарь, очень хитрый жирный варвар”. В нем узнавался, конечно же, сам Гончаров.
Его в Японии интересовала не столько быстро наскучившая туземная экзотика, сколько геополитика. Страна, заморозившая свою историю, казалась Гончарову тезисом, оправдывающим западников, которым он хотел быть, но на самом деле не был. Отсюда его поучение, звучащее сегодня куда актуальнее, чем хотелось бы. Японцы “не понимают, что Россия не была бы Россией, Англия Англией в торговле, войне и во всем, если б каждую заперли на замок”.
Я представляю, что оживленного каким-нибудь чудом Гончарова больше всего удивили бы не телевизор и автомобиль, а то, что они “Made in Japan”.
6. Колонизаторы
Возвращаясь с Камчатки в Петербург, Гончаров открыл отечественный аналог Дальнего Запада. Дорога наградила его впечатлениями и испытаниями, более редкими и трудными, чем все кругосветное путешествие. На немереных просторах Сибири Гончарову встретились северные племена, азиатские родичи индейцев, на которых он смотрел сквозь колониальную призму, как на “диких младенцев человечества”. (Такое отношение близко Робинзону Крузо. Словно Бог Отец, он дал Пятнице имя, английскую, а не дикарскую речь, запретил есть человеческое мясо и позволил относиться к себе “как к родному отцу”, пока не продал в хорошие руки.)
Образ дикаря у Гончарова двоится: “получеловек- полузверь”. Определение, которое, не зная того, почти дословно повторил главный авторитет колониальной словесности Киплинг. В его одиозном стихотворении “Бремя белого человека” дикари “наполовину – бесы, наполовину – дети”. К тому же отнюдь не безразличный к гастрономии Гончаров с ужасом отмечает, что якуты знают два блюда: “варенную в воде муку с маслом и муку, варенную в воде без масла”.
Но когда путешественник добирается до истинных героев Севера, становится еще заметней параллель с Киплингом. Как в “Департаментских песнях”, это скромные, обделенные славой первооткрывателей чиновники и военные. Потомки Максима Максимыча, они “ездят через непроходимые пустыни, к берегам Ледовитого моря, спят при 40 градусах мороза на снегу – и все это по казенной надобности?”
Предшественники “прогрессоров” Стругацких, герои Гончарова трудятся над тем, чтобы вывести аборигенов “из дикости и заставить жить по-человечески, и все даром, бескорыстно: с них взять нечего”. И если в процессе метаморфозы “благородные дикари” перестанут ими быть, то, саркастически замечает вдохновленный цивилизаторской миссией автор, тем лучше: “Дикие добродетели, простота нравов – какие сокровища: есть о чем вздыхать”.
Конечно, есть – что бы ни думал Гончаров. И об этом в русской литературе свидетельствует благородный дикарь par exellence.
7. Дерсу
Однажды в Катскильских горах я познакомился с профессиональным следопытом. Зимой он учит новичков вроде меня отличать по следам на снегу собаку от койота, коня от оленя и белку от зайца. Из всех тайн мироздания моего следопыта волнует одна: говорит ли размер помета о габаритах оставившего его животного? Естественно, я увидел в нем американскую версию моего любимого персонажа путевой словесности – Дерсу Узала.
Последний благородный дикарь, погибший еще до революции, а не убитый ею, Дерсу соединил и воскресил черты, свойственные этому образу с самого начала. Он не только сын природы, но и часть ее. Дерсу вливается в нее без остатка, как Маугли, только лучше – его не тяготит человечье обличие, ибо он в него не верит.
Философ тайги, ее Пифагор, Платон и Спиноза, Дерсу исповедует метемпсихоз, смотрит в глубь вещей,
