В некоторых случаях мои предложения подкреплял игумен Иоанн (Экономцев). В 80-е годы он был помощником тогда еще митрополита Алексия и пользовался очень большим его доверием. Вместе нам иногда удавалось укрепить решимость патриарха на такие шаги, которые даже по нынешним временам кажутся достаточно смелыми. Например, на резкое осуждение применения силы во время событий в Вильнюсе в январе 1991 года. Психологически это было очень важное заявление. Пожалуй, первый случай за 70 лет, когда официальная позиция РПЦ радикально разошлась с «линией партии».
— А спустя полгода вы покусились уже на саму «колыбель революции». Признаете «вину» в лишении города на Неве имени Ленина?
— За несколько дней до референдума, прошедшего 12 июня 1991 года, социологи предсказывали победу противников переименования. Я считал, что Церковь не может отмолчаться в этой ситуации. Тем более что до избрания патриархом, то есть всего за год до этого, Алексий был ленинградским митрополитом. Его здесь хорошо знали и любили, считали своим. Я составил текст обращения к горожанам — с призывом высказаться «за возвращение городу его исторического и священного имени». И пришел с этим к патриарху. Алексий, подумав, отказался ставить свою подпись. Решил, что ему не стоит вмешиваться в спор — хотя и исторический, но имеющий политическую окраску. Однако благословил меня выступить от моего имени. Причем разрешил подписаться не просто диаконом, а референтом патриарха. Я послал текст по факсу Анатолию Собчаку, и на следующий день обращение появилось сразу в четырех городских газетах... Спустя какое-то время я прочитал резюме социологов: все решили последние три дня, и решающее влияние на колеблющихся оказали выступления Патриархии и академика Дмитрия Лихачева.
— 12 июня 1991 года произошло и другое историческое событие: был избран первый президент России. Какое впечатление на вас произвели Борис Ельцин и его команда?
— Самое печальное. Приведу лишь один эпизод. В начале июня 1991 года, незадолго до президентских выборов, звонит Аркадий Мурашев: «Мы хотели бы организовать встречу Бориса Николаевича и Святейшего патриарха». Команда Ельцина явно взяла на вооружение западные методики ведения избирательных кампаний, требующие от политика встречаться с представителями различных социальных групп. В том числе религиозных. «Борис Николаевич интересуется, что он должен сказать патриарху, — продолжает Мурашев. — У вас есть что предложить?» А я только что посмотрел интервью Ельцина итальянскому телевидению, которое показал какой-то наш канал. Вопрос: «Не кажется ли вам, что православие с его традицией коллективизма, соборности — препятствие на пути к построению демократического общества?» Ответ Ельцина: «Ну, это, конечно, проблема, но мы ее решим». Еще вопрос: «Не кажется ли вам, что православие с его традицией аскетизма, отказа от мирских благ является препятствием на пути создания рыночной экономики?» — «Это трудность, но мы ее преодолеем».
Внутри у меня все кипело. Говорю Мурашеву: «Если бы кандидат в президенты Италии за три дня до выборов пообещал решить «проблему» католичества, то вряд ли мог бы рассчитывать на успех». На следующее утро еду в Белый дом, встречаюсь с тем же Мурашевым, Заславским и Бурбулисом. Объясняю уже спокойнее: «Ребята, так же нельзя. Надо, чтобы из уст Бориса Николаевича звучало что-то совсем другое». — «Хорошо, мы ему скажем». Через три часа снова приезжаю в Белый дом, уже сопровождая патриарха. И первые слова, которые говорит Ельцин: «Ваше Святейшество, некоторые тут говорят, что православие и демократия несовместимы. Так вот знайте: я с ними решительно не согласен...» Признаюсь, я не голосовал тогда за Ельцина. Просто не пошел на выборы. Стало понятно, что это марионетка, по крайней мере, в интеллектуальном плане. Что нашепчут, то и говорит.
Впрочем, все познается в сравнении. Когда через два месяца я увидел на фоне серого занавеса серые лица членов ГКЧП, то отчетливо ощутил, что Ельцин — не самый плохой вариант. Если бы победили путчисты, было бы намного хуже.
— Классический вопрос: что вы делали 19 августа 1991-го?
— Проснулся, включил радио... Тут же позвонил патриарху: «Ваше Святейшество, послушайте новости». Алексий, несмотря на ранний час, был уже на ногах. Через несколько часов он должен был служить в Успенском соборе Кремля. По-моему, это было первое патриаршее богослужение в кремлевских стенах с 1917 года. И паства, кстати, тоже была необычная. На службу должны были прийти делегаты открывавшегося в тот день первого Конгресса соотечественников, в том числе потомки эмигрантов первой, «белой» волны. Словом, событие историческое во всех смыслах. И тут — ГКЧП.
Когда началась служба, я подумал: неужели в конце литургии позвучит, как обычно, многолетие «властем и воинству»? Подошел к митрополиту Кириллу, нынешнему патриарху, поделился сомнениями. Владыка мгновенно проанализировал ситуацию и направился к святейшему... Власти и воинство упомянуты не были. Для тех, кто разбирается в нюансах церковной службы, это было четким сигналом: патриарх и Церковь не считают путчистов законной властью.
На следующий день, 20 августа, я отправился в Белый дом. Пообщался с депутатами, с людьми на баррикадах, раздал размноженный на ксероксе текст заявления святейшего. Его так и не удалось опубликовать: либеральные газеты были закрыты, а для разрешенной прессы в нем было слишком много крамолы. Несмотря на осторожные формулировки, в целом оно было направлено против ГКЧП. Там, например, было требование дать слово Горбачеву... Забегая вперед, скажу, что некоторое время спустя вице-президент Александр Руцкой написал письмо патриарху, где благодарил за то, что его представитель, диакон Андрей Кураев, «в эти решающие дни был в Белом доме».
В тот день я подготовил и другой, намного более жесткий вариант заявления патриарха — с однозначным осуждением ГКЧП. Проект лежал на столе Алексия. Подпись на нем появилась в ночь с 20 на 21 августа, после того как пошли сообщения о драме, разыгравшейся на пересечении Садового кольца и Калининского проспекта. Сегодня мы знаем, что это было трагическое недоразумение: бронетехника, которую атаковали погибшие ребята, не собиралась сворачивать к Белому дому. Но в те часы была полная уверенность, что путчисты пошли ва-банк и готовы залить страну кровью. Тогда же, ночью, я позвонил патриарху: «Ваше Святейшество, ждать больше нельзя». И Алексий решился: «Хорошо, считайте, что я этот текст подписал». Я стал обзванивать журналистов...
Впрочем, еще два дня, пока ситуация окончательно не прояснилась, почти все официальные лица Патриархии отрицали существование этого документа: «Ничего не видели, ничего не знаем». Что не помешало им утверждать в последующих мемуарах, что они ни минуты не сомневались в победе демократии. Логика понятна: пока паны дерутся, лучше отсидеться в сторонке. По-своему очень разумный подход. Однако если б такое заявление тогда не появилось, то у первого российского президента не было бы, думаю, потом такого доверительного и благожелательного отношения к Церкви и лично патриарху Алексию. И, значит, позиции РПЦ были бы намного слабее.
— Почему вы ушли из Патриархии?
— Понял, что это все-таки не мое. Формально я уволился в 1993-м, но наше взаимопонимание с патриархом разладилось намного раньше. Фактически сразу после путча. Я стал получать все меньше заказов, да и сам проявлял все меньше активности.
— В чем состояли разногласия?
— Было несколько довольно болезненных для меня эпизодов. Например, история с «письмом 53-х», относящаяся к 1991 году. Список подписантов состоял главным образом из «махровых» советских консерваторов — партфункционеров, писателей, общественных деятелей. И среди них был упомянут Алексий II. В обращении, опубликованном в «Советской России», говорилось об угрозе, нависшей над «нашими достижениями», о том, что Советский Союз на грани развала, что надо срочно искать выход... С сегодняшней точки зрения, возможно, вполне здравые мысли. Но тогда резонанс был негативным. Иду к святейшему. Он заверяет меня, что письма не подписывал и даже не читал... Я получаю добро на публичное дезавуирование его участия в этой акции, радостно созываю пресс-конференцию: так и так, патриарха подставили. А потом «Советская Россия» публикует фотокопию письма с подписями. И там — хорошо знакомый мне росчерк.
— Вы разочаровались в патриархе?
— Дело не в моих личных разочарованиях и очарованиях. Я не девушка на выданье, знаю, что все мы неидеальны — и в Церкви, и вне ее. И готов терпеть недостатки своих сослужителей (так же, как и они терпят мои). Но одно дело — человеческие отношения, и совсем другое, когда речь идет о работе. Я искренне любил патриарха и защищал его. Но получалось, что я должен профессионально врать. Такая ситуация меня по определению не устраивала. Были и другие аргументы. Накопилось много своих мыслей, текстов... Мне стало просто тесно в рамках официальной должности.
