концу повести, Малашкин совершает гигантский шаг, дабы избавить свою героиню от ее социального происхождения. Таня была честна с партией. «[Я] дочь деревенского кулака, – говорит она Петру, – всегда писала: „дочь богатого кулака и торговца“». А вот исключавшие ее никогда не писали в своих анкетах, что они «дети таких-то и таких-то. Они всегда писали путано и обязательно с претензией на „кровь“ пролетариата». Для Тани троцкизм, оказывается, был чуждым влиянием, помрачившим ее ум, а не политически сознательной позицией. Вновь обретая утраченное было чувство своей пролетарской природы, Таня осуществляет «сверхчеловеческий прыжок в новую жизнь» [1784].
«Автор ведет читателя в глубь сознания Тани, к ее здоровой основе, – пояснял критик. – Чувствуется, что распутная жизнь не затронула глубоко энергичную девушку…» Ее возврат к себе возможен. «В психологической истории Тани Аристарховой есть момент, который является центральным во всей повести. Момент сильного потрясения, кризиса, поворотного пункта, после которого девушка должна была выздороветь, взять себя в руки или погибнуть. <…> Психологически очень хорошо и глубоко верно показано, что это хождение по рукам, сожительство с 22‐мя мужьями не могло быть естественной потребностью, а было рассудочным, холодным действием ослабленной воли». Петр, который любит в Тане «здоровую основу», знает, что «прилипшую к ней грязь можно смыть. В болезни Тани нет той безнадежности, преследующей детей за „грехи“ отцов, „судьбы“, „рока“. <…> Есть какая-то ступень в процессе распада личности на пути к душевной болезни или самоубийству, эту ступень Таня Аристархова не переступила» [1785]. «Все, что ты мне рассказала, – пустяки, – говорит Петр. – Я еще глубже увидал твою душу и вполне убедился, что она здорова… Ты только долго не была в бане, и на твоем теле накопилось порядочно чужой грязи…» Петр советует ей «прозрачность холодной воды», необходимой, если Таня хочет вновь обрести свое большевистское классовое сознание. Сторонник большинства ЦК, как сообщает читателям Малашкин, прекрасно подготовлен для того, чтобы стать исповедником Тани. «У этого человека были открыты глаза, и жизнь человеческая была видна ему, как на ладони» [1786]. О таких, как Петр, писала Е. Трощенко: «Вряд ли вы найдете на лице молодого парня, просматривающего вечером у себя в общежитии газеты, следы разгульно, развратно проведенной ночи, не увидите вы и в комнате признаков вчерашней оргии, и если даже вы попросите кого-либо из присутствующих студентов сделать вам одолжение – дохнуть в лицо, то не почувствуете вы и запаха водочного перегара. Если в крайнем случае вас привлечет к каким-нибудь дверям доносящийся оттуда шум, то вы сможете, открывши дверь, попасть в самую гущу спора на какую-нибудь чудацкую тему, вроде „кто выше: Толстой или Демьян Бедный?“» [1787]
Тане захотелось вернуть прежнее органическое чувство, властно встающее из глубины существа, она говорит: «Я хочу любить не только сознанием ума, но и всем своим существом». Тронутая настоящим коммунистом, вновь обретя большевистское чутье, Таня опять почувствовала «запах первых подснежников, чернозема». Неизбежная свадьба Петра и Тани, настоящее единство пролетарских душ, не имеет ничего общего с телесным влечением. Таня восклицает: «У нас тогда и в помыслах не было тех дурных мыслей, что вы – мужчина, а я – женщина, несмотря на то, что каждый из нас согревал друг друга теплом своего тела…» [1788] Добропорядочный пролетарский брак основывается на соединении двух сознаний, а не тел. В некоторых случаях муж-революционер «психически заражает свою жену горящим в нем пламенем и часто из аморфной женской души может выкристаллизовать женщину – общественного работника» [1789].
Счастливый конец, однако, не наступает сразу. Напротив, история завершается мотивом «смерти как преображения». Версия повествования Тани, переданная для прочтения рассказчику, приводит того к выводу, что, сделав последнюю запись в своем дневнике, героиня покончила с собой. Лишь через несколько месяцев, столкнувшись с ее братом Николаем на конференции, рассказчик узнает, что Таня жива и две недели как воссоединилась с мужем. «„Да? К Петру?“ – спрашивает удивленный рассказчик. – „К нему. Он ее едва узнал: она очень поздоровела, помолодела. Он был необыкновенно рад ей“». Таня совсем недавно вернулась с севера: «На севере, говорит, работа, в основном в лесу жила, на лыжах каталась, на охоту ходили… и вела, говорит, девичью жизнь, а теперь основательно приехала к мужу и „хочу работать“…» [1790]
Многие критики возражали против такого конца. Один из них издевался: «Если у тебя в половом быту не все ладно, катай на север, занимайся спортом, ходи на охоту, а после „основательно“ приезжай к мужу. Никому не нужная, пустая повесть и если не принесет вреда, так только потому, что кто же ей поверит?» [1791] «Спрашивается, что же Таню возродило? – вопрошал другой. – Нужны были северные леса, лыжи, охота, единение с природой, чтобы возродиться? Никаких других мотивов нет. Почему художник не перебросил ее в какие-либо другие условия, – в обстановку заводского пролетариата? Разве здоровая общественная обстановка не могла возродить ее? <…> Конечно, мы знаем, что природа успокаивает, отрезвляет, но если нет соответствующих социальных условий, то никакая природа вас не исцелит, потому что и природа влияет только в пределах определенных социальных условий, а сама по себе она имеет значение весьма и весьма относительное» [1792].
Понадобился авторитет Лядова и Залкинда, чтобы показать движущую логику, стоящую за такой концовкой повести. «Наше стремление заключается сейчас в том, чтобы вынести молодежь на свет, на воздух, на физические упражнения», – твердил первый [1793]. «Надо обескровленному половым перенапряжением организму вернуть его естественные силы и его естественные влечения, – присоединялся второй. – Естественное впитывание свободными от полового дурмана легкими свежего воздуха, не отравленного половыми миазмами. <…> Свободные естественные двигательные проявления организма, сорвавшего с себя цепи полового наваждения» [1794]. Впитавшей в себя чересчур много скверны студенческих общежитий, Тане требовалось некоторое природное очищение, чтобы обрести себя заново.
В ранней советской культуре господствовали два противоположных образа природы: природы как сада гармонии и природы как арены, на которой велась борьба с силами стихии. В повести Малашкина природа и впрямь символизирует одновременно и путь к гармоничному обществу, и врага, гармонии препятствующего. Природа – это и источник здоровья и очищения (внутренняя природа героини, ее революционные инстинкты), и главный антагонист, который объединяет различные силы, угрожающие ее сознанию (НЭП и сопутствующая ему животная конкуренция) [1795]. Тот факт, что Таня смогла вновь обрести способность «слышать запах земли», доказывал, что она, вопреки всему, все же была дочерью рабочего класса [1796].
Глава 7
Слабое тело оппозиционера
Вот какие
