— Что такое идеальный кремлевский концерт?
— Это потрясающий дивертисмент из самых лучших артистов. Ведущие типа Бориса Брунова, Олега Милявского, Эмиля Радова. И в пару — Светлана Моргунова, другие знаменитые дикторы Центрального телевидения. Обязательно вдвоем: диктор и конферансье. Разговорный жанр — обязательно Гена Хазанов, Карцев и Ильченко. Кто-то из знаменитых литераторов-рассказчиков — Ираклий Андроников, к примеру. И, конечно же, Райкин! Сгусток лучшего — как если бы ты взял пакет с клубникой, сжал его и весь сок пустил в дело.
Пошли дальше. Танцевальные номера: обязательно ансамбль Моисеева и позже — фольклорный, Дмитрия Покровского. Хор Пятницкого — огромное полотно. Классика, вокал: Кибкало, Галина Вишневская, Милашкина, Атлантов, Лена Образцова. Лучшее из Большого.
А в эстраде — непременно Муслим Магомаев, Иосиф Кобзон, Эдита Пьеха, Эдик Хиль, Тамара Миансарова. В дальнейшем стали время от времени приглашать и меня, где-то после Сопота. Ну а после того, как я спел «День Победы» в 1975-м, обязательно.
— В своей книге вы пишете: «…я контрабандой протаскиваю «День Победы» в прямой эфир на концерте ко Дню милиции». Как получилось, что песня Давида Тухманова до того прошла в этом самом эфире только один раз и после этого была запрещена к трансляции?
— Дело в том, что к тому времени я был достаточно самостоятельным человеком. Да, работал на Гостелерадио — но в любой момент мог соскочить и уйти. В Москонцерт, в Росконцерт — куда я, собственно, много позже и перешел. Мне была нужна емкая, классная, жизнеутверждающая песня, чтобы закончить концерт к Дню милиции — ежегодный и не менее легендарный, чем все кремлевские концерты. В год 30-летия Победы такая песня могла быть только о ней. Я исполнял «День Победы» на концертах, видел, как люди плачут. Подхожу к Чермену Касаеву, музыкальному редактору Гостелерадио: «Чермен, я хочу спеть «День Победы» на День милиции». — «Ты что, с ума сошел? Я на себя взять не могу». Иду к Чурбанову, зятю Леонида Брежнева, начальнику политуправления внутренних войск МВД СССР; он курировал подготовку к концерту. «Юрий Михайлович, вот есть такая песня. Может быть, мы ею закончим концерт? Ведь милиция принимала участие в Великой Отечественной войне. А песня — бомба!» «Давай послушаю», — говорит Чурбанов. Я спел. Он: «Потрясающе. Так в чем проблема?» — «А на ТВ не дают». — «Кто не дает?! Пой! Это наш праздник». Вырезать из живого эфира никто ничего не мог. А концерт к Дню милиции смотрела вся страна. И обалдели от «Дня Победы» — все.
— Версий запрета этой песни очень много. Изложите свою?
— Первым на ТВ ее спел Леня Сметанников на «Голубом огоньке» после 9 Мая (правда, я записал ее еще раньше на радиостанции «Юность»). Спел Леонид хорошо, правильно, но, как бы это сказать… в жабо. Доверительности не возникло, а ведь эта песня прямого действия. После «Огонька» к главе Гостелерадио Сергею Георгиевичу Лапину пришел кто-то и сказал: «Если эта отвратительная песня будет в эфире, то я положу на стол партбилет». Кто именно пришел — говорят разное. Но лишь о самых крупных мастерах. Немудрено: «День Победы» Тухманова убивал весь послевоенный репертуар о Великой Отечественной — даже самые лучшие песни. Поэтому композиторский худсовет неистовствовал: «Фокстрот, синкопы, неуважение к подвигу советских людей». А после Дня милиции «День Победы» прямой дорогой отправилась в «Песню года»: на передачу шел такой вал писем, что по-другому просто не могло быть.
— Что из Льва Лещенко любил Леонид Брежнев?
— Скорее всего, «День Победы» и любил. Я с Леонидом Ильичом мало общался — хотя, когда с группой артистов поехал с ним в Новороссийск на торжества по поводу тридцатилетия подвига Малой Земли, меня попросили спеть «это, это и это». А именно: «За того парня», «Не плачь, девчонка» и «Балладу о красках». Клавдия Шульженко пела «Записку». И я помню, как Леонид Ильич увидел ее: «Это кто? Клава?» — «Да, Леонид Ильич». — «Я же помню, как вы приезжали к нам на фронт. Удивительно, как вы держите форму — особенно как делаете поклон». И Клавдия Ивановна поклонилась — так, как умела только она.
— Это правда, что артисты жили в одной гостинице с Брежневым и его коллегами?
— Чистая правда. Гостиница называлась «Бригантина», она в Новороссийске такая одна. Брежнев жил на третьем этаже в люксе, мы — на пятом, а четвертый был свободен. Был такой казус. Нас всех поселили в одноместные номера — хотя народным, великим советским артистам давали люкс: так полагалось. Клавдия Ивановна Шульженко великой, безусловно, была. Она пришла в дирекцию «Бригантины»: «А что, для меня нет приличного номера?» Ей говорят: «Клавдия Ивановна, тут вот какая ситуация. У нас всего три люкса. В одном живет Леонид Ильич. Во втором — Медунов, первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС. В третьем — Александров, помощник Леонида Ильича, который управляет всем мероприятием. Скажите, какой из номеров освободить для вас — и мы тут же это сделаем». Клавдия Ивановна шутку оценила и отыграла назад.
Тогда Леонид Ильич сделал то, о чем потом много говорили: ускользнул от охраны и вышел в город. Просто так. Вечером, втихаря, с черного хода «Бригантины» — вышел и пошел гулять по набережной. Встретил бабушку: «Как живете?» — «Да ничего, спасибо. Здесь живу, здесь воевала. Знаю, что Леонид Ильич приехал, много людей тут из Москвы. Ты тоже, наверное, с ним приехал, сынок?» — «Я тоже. Какие проблемы?» — «Живу в коммуналке, хотя всю блокаду Малой Земли санитаркой была». — «Как фамилия?» Брежнев из Новороссийска уехал — бабушке дали квартиру. Все.
Та же Клавдия Шульженко подходит к Голикову, помощнику Леонида Ильича: «У меня пенсия 120 рублей…» — «Клавдия Ивановна, напишите, я передам». Ей, единственной из артистов, дали персональную пенсию в 220 рублей. Ни одна просьба к Брежневу не оставалась незамеченной. Он очень располагал к себе, никогда не позволял хамства.
Как-то году в 76-м мы выступали на правительственной даче — в частности, я, Володя Винокур и Арутюн Акопян. Акопян показал свой знаменитый фокус: брал десятку, рвал ее, подбрасывал в воздух — и вокруг разлетались червонцы, целые! Брежнев сидит, смотрит и громко говорит: «Патоличев (министр внешней торговли СССР. — «Итоги»), вот гляди, как надо делать деньги!» Когда мы все вышли на поклон, я предложил спеть «Подмосковные вечера» и добавил, несколько обнаглев: «Только, Леонид Ильич, вы нас поддержите, а то иначе они, — обвел зал, пятнадцать—двадцать человек, руководство страны с женами, — петь не станут». «Это точно, — сказал Брежнев. — Давайте». Спели «Вечера», как в караоке.
Отдельный случай — кремлевские концерты-банкеты. Ты поешь, а в зале — шум, «гур-гур-гур». Но Политбюро всегда сидело за столом — пятнадцать человек плюс шестнадцатый Демичев, кандидат в члены, — и внимательно слушало концерт.
И вот я пою «Притяжение Земли». И встречаюсь глазами с Сусловым. Гляжу, а вместо человека сидит какая-то стеклянная рыба. Я при виде главного идеолога СССР стушевался настолько, что забыл слова. Хотя пел эту песню раз двести. Великая музыка Тухманова, великий текст Роберта Рождественского — гимн космосу и Земле. С другой стороны, «мы — дети Галактики», правильно? Вот и получи инопланетянина.
— С Борисом Ельциным вы тоже познакомились тогда?
— Да, в его бытность первым секретарем Свердловского обкома. Он был очень живым, продвинутым — в народ ходил гораздо чаще, чем Леонид Ильич. Он приглашал артистов в Свердловск хотя бы раз в год. Всегда звал к себе, у него накрывали стол — небольшой, скромный. Хохмили постоянно. Очень внимательный. Уже в Москве в 80-х справляли его день рождения, 1 февраля. Я вышел петь, а он сказал: «Секундочку. Сегодня у Левы день рождения, я хочу вручить», — и дарит мне массивные настольные часы. Правительственные. Ну да, мы родились в один день — только я гораздо позже. Иногда Наина Иосифовна на каком-нибудь приеме просила меня и Володю: «Подойдите, пожалуйста, к нему. Он не в очень хорошем настроении».
Потом я ездил в тур «Голосуй или проиграешь!» — с тем, чтобы Борис Николаевич выиграл выборы 1996 года… На эти годы пришелся переломный этап, когда надо было что-то решать. Ельцин решил, как смог. Верно ли решил, справедливо ли? Не знаю. Один умный человек сказал: «Справедливости не бывает, бывает милосердие». Ельцин поначалу был очень жестким, а после стал милосердным. Но он вывел страну из перелома, начало которому было положено, пожалуй, в августе 1991 года.
Я был в Ялте, когда арестовали Горбачева. Ко мне в семь утра прибежал друг-итальянец, постучал в дверь — я пригласил его в Крым в советский санаторий — и сказал: «Лева, мне срочно нужен билет, я должен улететь. У вас революция, ГКЧП», — он это произнес, буква за буквой. «Что делать, Лева?» — «Пино, иди спать. Через три дня все будет нормально». Клянусь, я сказал именно так: три дня.
