И. Г. А вам это надо — развеивать эти слухи?
Д. б. Ну, если о вас ползут слухи, что вы в такое и такое-то время валялись пьяный на тротуаре в обнимку с девушкой, то что вы на это скажете? Нет, я в это время не валялся пьяный на тротуаре, я валялся совершенно в другом месте и с другой девушкой. Вот свидетели. Извинитесь.
Иногда я отношусь к ЖЖ позитивно, как к форме общения. Иногда спорю с кем-то о различных вещах, и мне интересно. Негативно к этому я отношусь только как к форме самовыражения. Человек пишет о себе, и пишет так, чтобы нравиться окружающим, и тогда он становится ужасным. Так себя позиционировать слишком просто и неинтересно, очень легко быть белым и пушистым и нравиться людям. Я абсолютно четко знаю, что надо делать, чтобы тебя полюбила та или иная категория людей. Что надо делать, чтобы нравиться женщинам после 30, русским, евреям, девушкам. Тогда уж лучше что-то делать, чтобы нравиться собственному ребенку, по крайней мере, его реакции еще не настолько запрограммированы. Чтобы понравиться сетевому сообществу, надо писать рублеными фразами такими, как бы вдохновенными, все время говорить банальности, иногда стирать свой журнал, устраивать виртуальные самоубийства. Все это очень доступно. Кого хвалить, кого ругать, кого поддерживать — это все понятно. Все эти люди знают, как надо жить.
И. Г. В своей статье «Достоевский и психология русского литературного Интернета» Вы пишете, что «Трения между литераторами неизбежны, поскольку литература имеет дело с такими дефицитными вещами, как личное бессмертие, сознание осмысленности своего бытия, конечная истина и проч. Естественно, что совместное пользование всеми этими прекрасными вещами исключено. Можно сколько угодно говорить о терпимости, но нетерпимость заложена в самом ремесле художника. При этом собственно уровень художника, мера его одаренности — вопрос десятистепенный». Я так понимаю, что это относится не только к Интернету, но и к писателям вообще. А вы сами человек терпимый к чужим удачам, а к неудачам?
Д. Б. Как писатель я, конечно, человек завистливый, но завидую я, как правило, все-таки белой завистью. У писателей, у литераторов, разумеется, есть свои комплексы: с возрастом хиреет память, падают творческие способности, как сказано у Маяковского, «приходит страшнейшая амортизация». Зависти я подвержен в меньшей степени, так как очень много творческих людей — мои друзья, по крайней мере те, кто мне нравится как пишет, мы с ними встречаемся, общаемся, мы составляем некую такую творческую когорту, типа того, что вместе проще выжить и потому, что я хочу общаться с человеком, если есть что-то за текстом, что меня к нему притягивает, так что я завидую им по-хорошему, белой завистью. Меня притягивает к ним их талант. Мы можем часть дел и творческих задач передавать друг другу, переваливать друг на друга. И это хорошо. А завидую ли я, например, деньгам? Да, безусловно, и не только литераторским. Я завидую всем людям, у которых много денег, которые могут себе позволить не работать или работать так, как им хочется. И эта зависть во мне есть, и я этого не стыжусь. Завидую я праздным богатым людям, которые могут сидеть и груши околачивать, так как это мое, я бы это с удовольствием делал. Но олигархам, которые работают с утра до ночи, я не завидую.
А по поводу неудач — я люблю писать фельетоны, и делаю это с наслаждением. Вот у меня лежит гранка с тремя политическими биографиями, написанными плохо, смешно и нелепо. Я оттягиваюсь и пишу фельетоны по этому поводу. Потом, терпим ли я к чужому мнению? Нет, нетерпим, потому что у меня есть свое и я не верю в терпимость к чужому мнению. Я не люблю, когда люди говорят глупости, тем более когда это опасные глупости. Когда мы расходимся в трактовках того или иного литературного произведения, тогда пожалуйста, но если человек говорит, что Москва для москвичей, то я, конечно, могу ему объяснить, что он неправ. Ну и так далее. Так что я никогда не видел ни одного терпимого человека, это просто люди, умеющие скрывать свои чувства и мысли, я как раз предпочитаю вспыльчивых людей, потому что они гораздо честнее. По крайней мере, такой человек из-за угла никогда не огреет оглоблей. Лучше та собака, которая лает, потому что она не кусает.
И. Г. У вас намечаются еще какие-то программы на телевидении или вам это уже надоело, жизненный опыт получен и пора двигаться дальше? Каков тогда следующий шаг? Может, пора снять мультфильм?
Д. Б. Пока нет. А насчет мультфильма — это тоже не от меня зависит. Но это очень сложно. Сделать убедительный диалог, например, для кино, я бы не смог. Я очень хорошо умею писать прозу, это я знаю, как делается. Ритм в прозе у меня есть, ритма в кино нет. У меня очень небольшой спектр увлечений в литературе, и за них я отвечаю, а писать сценарии для кино я не могу. Например, я очень плохо разбираюсь в изобразительном искусстве, хотя все мои друзья-художники меня старательно просвещали, водили меня в музеи, говорили: вот это плохо, а вот это хорошо. Я никогда не буду поэтому делать того, что у меня получается через пень-колоду. Еще я прекрасно умею чинить электроприборы, всегда знаю, где контакт отходит. Да, хороших мультфильмов мало, но и хорошей музыки мало, я же не пишу музыку.
И. Г. Ну, у вас же есть ваша детская книга «Зверюши», ее можно экранизировать.
Д. Б. «Зверюши» могут и не получиться, это сугубо литературная вещь. Я не очень хорошо представляю себе зверюшу на экране. Зверюша — это существо. Это хорошая плюшевая игрушка, ее трудно представить рисованной, она скорее кукольная, что ли.
И. Г. Как удается совмещать в себе поэта и прозаика? По вашему же выражению из публикации «Двести лет вместе», прозаики — люди «неумные», поэты — практически наоборот. Так каким образом у вас это свелось к единому знаменателю?
Д. б. Ну, это не совсем так. Прозаик глупей, а поэт умней. Да, я на этом настаиваю, это действительно так. Но мне это не мешает, так как я не масштабный прозаик. Единственный случай, который вызывал у меня сомнения, это был Искандер. Мне казалось, что он был отчаянно умен и что при этом он был талантливый писатель. Но потом я написал в своей статье, что Искандер действительно был очень умен, но он остановился в шаге от величия настоящего. Еще бы шаг — и он бы рехнулся по-настоящему, но он остался просто очень хорошим писателем и остановился за шаг от гения. И поэтому у него сохранилась потрясающая способность четко отделять добро от зла. Он всегда отличался поразительной адекватностью. Например, он первым в 1994 году сказал, что должна быть лояльность по отношению к власти. Это была очень глубокая мысль. Он же мне когда-то сказал, люди нравственности — это люди поврежденного ума, так как люди и мораль плохо совместимы.
Он же первый сказал: «Насколько музыка лучше, чем водка, потому что музыка не дает похмелья». С тех пор я с ним совершенно согласен. Потому что ужасы похмелья компенсируют любое удовольствие, и я с некоторых пор понял, что это правда. При том много людей, хороших интересных людей, которых я знал, довели себя до такого состояния, что с ними сейчас уже ни о чем не поговоришь.
И. Г. «Каждая нация осуществляет свою тайную программу — и только русские боятся заглянуть в себя», — пишете вы в той же статье «Двести лет вместе». А вы русский человек? И тоже боитесь заглянуть в себя или делаете это регулярно? И что вы там видите?
Д. Б. Да, я в себя заглянул. И многое понял. Я понял, что нельзя примирить русского и еврея. Поэтому я их из себя выдавливал, сначала еврея, потом русского. Все свои книги я написал, чтобы избавиться от различных страхов и комплексов. «Эвакуатора» я написал, чтобы избавиться от страха перед жизнью, чтобы понять, что бежать некуда. А вот «ЖД» это то, что остается, когда выдавишь из себя по капле и жида, и русского. Как говорил Пелевин, что когда упадут с трубы А и Б, то останется то самое И, которое представляет из себя интерес.
И. Г. в романе «Эвакуатор» ваша героиня говорит: «Все стало второсортным, а мы с тобой первосортные. Поэтому мы все это разрушаем». Вы соотносите эти слова с самим собой?
Д. Б. Нет, я совсем не первосортный. Тот, кто работает хорошо, рано или поздно получает по балде, это закон жизни. Это не просто так. Господь не фраер, он, наверно, каким-то образом пытается спасать талантливых людей, но у него ничего не получается, потому что все первосортное ведет к гибели этого мира, этого сегодняшнего, русского. А гибель этого мира, видимо, пока нежелательна. Все что хорошо, оно приближает историю, оно заставляет историю начинаться.
Россия живет 800 лет без истории, а может быть, и больше. И любой человек, который начинает задумываться — «ребят, ну вы что, что же мы делаем», заигрывает с судьбой: «минуточку, минуточку, вот этого не надо». То, что в России есть установка на второсортность, по-моему, достаточно очевидно. Надо писать так, чтобы тебя все поняли, надо написать так, чтобы тебе это не стоило какой-то жизненной катастрофы. В поэзии это не так заметно. А написать сейчас в России настоящую прозу, это значит констатировать несколько совершенно чудовищных для нас вещей, для нашей нации. Написать, например, открытым текстом: русских как нации нет, власти нет — и написать все это открытым текстом. Но это не пройдет. И поэтому приходится писать все это странными кривыми путями.
