кнута! Кнут олицетворяет грубую власть силы, жестокости и деспотизма: «Кнут! Нет ни во французском языке, ни в языке другого цивилизованного народа слова, которое одно воплощает в себе столько сверхчеловеческих жестокостей и страданий!» Именно кнутом, то есть насилием и страхом, достигается рабская покорность народа: «Кнут! От одного этого слова у русского холодеет сердце, кровь стынет в жилах, это слово бросает в жар, поселяет ужас в душе и подавляет шестидесятимиллионный народ. Но знаете ли вы, что такое кнут? Это – смерть, – скажете вы. Нет, это не смерть, это в тысячу раз хуже».
Если Россия – царство кнута, то император в такой стране непременно должен персонифицировать деспотичную грубую власть. Между тем ничего подобного в тексте де Ланьи мы не находим, даже наоборот! «Император Николай, безусловно, самый достойный человек в своей империи, равно как самый красивый, самый справедливый, самый гуманный и самый просвещенный. Он внушает уважение и почтение всем, кто его окружает или имеет счастье к нему приблизиться, не столько из-за преклонения перед священной властью, сколько из-за его редких и великих качеств».
При этом Николай является достойным продолжателем дела Петра, на которого он очень похож (и это тоже частые сравнения у иностранцев), прежде всего своим неизбывным трудолюбием и энергией: «Здоровья крепкого и железной энергии, невероятной трудоспособности, он утомляет своих министров и секретарей работой. Все свое время и все свои силы он отдает управлению своей обширной империей, он всегда первым встает и последним ложится». «Армия, финансы, морской флот, торговля, сельское хозяйство – он за всем наблюдает, будучи предельно ответственным и честным». Единственное, что ему не под силу, – это «продажность, от которой страдает империя». Тут, как пишет де Ланьи, «его власть побеждена».
Итак, образ Николая I в интерпретации де Ланьи – это образ идеального правителя. Управляет страной этот идеальный правитель как абсолютный самодержец, он и есть олицетворение власти как таковой: «Он правит страной согласно только своим собственным намерениям, всегда сообразуясь только со своей собственной волей. Находиться под чьим-то влиянием было бы для него равнозначным отречению». Император – как Левиафан Гоббса, все нити и рычаги управления сходятся к нему, он обладает всей полнотой власти: «Религия, Бог, поп и закон персонифицируются в царе». «Указы, регламенты, решения, смертные приговоры, помилования – все зависит от императорской воли».
Но пресловутая жестокость Николая оправдана дикостью народа: «Он понимает, что его народ, который он очень хорошо знает, совершенно не способен жить при режиме, находящемся в гармонии с евангельскими заповедями». Это общее место авторов, доброжелательных по отношению к России, хотя де Ланьи к таким не относится: они оправдывают абсолютную власть, подчеркивая, что только таким образом можно управлять русскими: «Чтобы управлять таким народом, нужны кровавые и суровые законы, сеющие ужас в душах, поражающие всех, от малого до великого».
Однако нет особой нужды применять кнут, ведь народ и без того покорен и безропотен. А это является следствием крепостного права, которое ввергло народ в рабское состояние: «Приученный к покорности и ужасающему рабству, крестьянин совершенно безразличен ко всему, что его окружает. Управляющий его обкрадывает, хозяин, дабы удовлетворить свою похоть, забирает его дочь, а он благодарит его за честь, оказанную его семье».
Крестьяне – абсолютно бесправны, закон их не защищает: «Закон защищает только жизнь и имущество бояр. Крепостной, рассматриваемый как пахотная машина, не нуждается в законах; плуг может провести ночь на улице, на снегу, под дождем. То есть что еще крепостной в России, как не бродячий плуг?» Соответственно, «для крепостного нет закона, нет судов, нет правильной процедуры. Для него есть только помещик; суд – это тоже помещик». Собственности – тоже нет: «Для крепостного собственность – это вещь неизвестная, этого слова не существует в его языке». Равным образом в русском лексиконе нет слов «гражданин» и «свобода».
Вместе с тем на каждый тезис Ланьи выдвигает антитезис: он осуждает крепостничество, но подчеркивает, что в российских реалиях крепостное право предпочтительнее того положения, которое ожидает крестьян на свободе. Поэтому он согласен с утверждением, что «у русских крестьян нет стремления к свободе, и они счастливы в условиях рабства <…> Если крестьяне становятся свободными фермерами, они всё должны выращивать на свой страх и риск, и хозяин им не обязан помогать. Поэтому они предпочитают крепостническое состояние, позволяющее им не думать о будущем и о свободе, призывающей их к труду. Есть что-то негритянское в природе русских».
Прилагательное «негритянское» здесь вовсе не случайное. Русский народ, по словам Ланьи, пребывает еще в детском, читай – диком, состоянии: «Нравы русского крестьянина – это нравы ребенка». Это, как читатель уже знает, тоже общий взгляд на Россию: наша страна далеко отстоит от Запада, русскому народу еще предстоит пройти путь, который уже давно прошли все цивилизованные народы.
* * *
Какой же вывод делает автор этой книги? Россия – это не только «царство фасадов», это страна парадоксов.
Вроде бы все плохо, но для русских – вовсе нет, поэтому весь набор негативных штампов – самодержавие, деспотизм, крепостничество – на деле не столь однозначен. В то же время де Ланьи уверяет читателя, что европейцам нечего опасаться России, ведь она колосс на глиняных ногах, и это тоже общее место! Несмотря на то что Россия «по численности населения и своему географическому положению является, без всякого сомнения, державой первого порядка, она есть держава пассивная», поскольку ее внешняя политика не самостоятельна и зависит от других государств (снова мы имеем дело с общим местом, как раз эту несамостоятельность иллюстрирует образ России-медведя в ошейнике, символизирующем прежде всего зависимость внешней политики) [7]. Поэтому «не надо верить в то невероятное будущее, которое ей предсказывают большинство государственных людей, видевших эту страну только на карте».
Книга Жермена де Ланьи, хоть и не стала таким бестселлером, как работа Астольфа де Кюстина, пользовалась популярностью у издателей, что было связано, вероятно, с читательским спросом на подобного рода продукцию. Ее регулярно переиздают до сих пор, она переведена на английский, немецкий, шведский языки. А несколько лет назад появилась публикация и на украинском.
«История Святой Руси» Гюстава Доре: крестовый поход цивилизации против варварства
Не только политики, писатели и публицисты горячо откликались на вопросы текущей политики, но и художники. Во Франции жанр политической карикатуры был весьма популярен уже в годы Июльской монархии, достаточно вспомнить жесткие социальные карикатуры Оноре Домье.
В годы Крымской войны во Франции была опубликована книга, весьма необычная по своему жанру – «История Святой
