Но именно поэтому – из-за того что не обсудили случившееся, не изжили пережитое – возник миф о том, что страдала только интеллигенция и номенклатура. Да и то немного. Номенклатуре, собственно, досталось поделом: изобретатели мясорубки рано или поздно идут на котлеты. А интеллигенция – исключительно по легкомыслию. Не писал бы Мандельштам дурацких эпиграмм – получил бы сталинскую премию. Со временем. А народ – народ не страдал. В крайнем случае геройствовал, страдая, – что значительно легче в плане ретроспективных самооценок.
Отсюда возникает то, что Фрейд назвал «навязчивым повторением». Невозможность справиться с травмирующими переживаниями прошлого – с ужасом жизни в бесправии – вызывает неодолимое желание повторить это ощущение. Снова погрузиться в неизбытый, такой родной и влекущий страх. Снова стремиться туда, где ночные шаги по лестнице и белый френч с душистой трубкой.
Травма не была вылечена – но по этой ране хлестанул шок свободы.
Все, что служило опорными столбами советской цивилизации, было в одночасье вышиблено вон. Радикально сменился социальный контракт. Раньше гражданин отдавал государству свою свободу – практически всю. Включая свободу читать книжки и слушать радио, носить модное и пить кока-колу. Взамен этого он получал малый рабский набор социальных услуг, которые поддерживали его как тело, годное к труду. Особо везучим полагался средний рабский набор – еда посвежее и квартира попросторней. Но для этого надо было стать академиком или народным артистом. Единицам полагался большой набор, включающий дачу в Крыму, бронированный лимузин и личную охрану.
Равенство в рабстве не допускало исключений. Даже набор генсека был абсолютно рабским. Уже цитированный господин Медведев, рассказывавший в фильме «Дорогой Леонид Ильич» о гаремных нравах брежневского аппарата, был впоследствии личным телохранителем Горбачева. В случае чего ему надлежало закрыть шефа грудью и изрешетить каждого, кто близко подойдет с дурными намерениями. Каждого, да не каждого. В Форосе он не осмелился поднять руку на путчистов, нагрянувших арестовывать его шефа, – ибо среди мятежников был его начальник, какой-то генерал КГБ. Максимум, что себе позволил личный телохранитель генсека, – попросил письменное предписание оставить свой пост. Театр абсурда: жизнь главы государства зависела от настроения начальника его личной охраны. То есть Горбачев был тоже рабом. Хотя его набор был самым сладким. Один спуск к морю на Форосской вилле чего стоит…
И вдруг – все наоборот. Никаких тебе наборов, никаких гарантий. Но и никаких ограничений. Читай Набокова, слушай «Свободу», покупай… да что хочешь покупай, были бы деньги! Полная свобода их зарабатывать. А не заработал – извини, брат.
Воистину есть от чего в отчаянье прийти. Но было бы непростительным упрощением считать, что весь вопрос в деньгах. Что вот, мол, был советский народ таким, что ли, работящим иждивенцем, а теперь, мол, гарантированный паек кончился, пошла голодуха и социальная деградация, откуда и все проблемы. Отчасти, конечно, так. Но только от очень небольшой части.
Шок наступил не только экономический, но и культурный. Отчасти это похоже на шок модернизации, который пережили народы Ближнего и Среднего Востока, а также Центральной Азии. Такие элементарные на наш европейский взгляд вещи, как таблички с названиями улиц и номерами домов, светское образование, движение в сторону женского равноправия были страшным ударом, который разрушил все народные представления о пространстве и времени, о добре и зле. Эту бурлящую пустоту не удалось заполнить товарным изобилием при наличии вполне платежеспособного спроса. Через два поколения это аукнулось религиозным фундаментализмом и авторитаризмом, подчас карикатурным – но, очевидно, нужным народу, который таким манером излечивает шок модернизации.
Вот и у нас в России разрушены были не только социальные гарантии, но и представления о правде и порядке, о законе и справедливости. Увы, наши реформаторы на поверку оказались пошлейшими марксистами, на полном серьезе поверившими в агитпроповскую туфту о базисе и надстройке. Никаких попыток объяснить людям суть и перспективы экономических и политических реформ сделано не было. Вот и приехали.
Непереработанная советская травма в сочетании с неосмысленным шоком свободы – результат можно было предугадать.
Началась всенародная борьба за право быть рабом.
Самая трогательная фраза в Высочайшем манифесте 19 февраля 1861 года – вот эта: «В силу означенных новых положений, крепостные люди получат в свое время полные права свободных сельских обывателей».
«Новые положения» – это формальная отмена крепостного права при царе-освободителе Александре II. А «свое время» настало в 1974 году, когда все колхозники получили паспорта, то есть свидетельства полноты своих гражданских прав. Пусть в куцем советском понимании права, но – как у всех остальных. Тогда, в середине 1970-х, колхозников было примерно треть населения (прямо как крепостных в Российской империи). А когда паспорта только вводили – в 1932 году – тогда крестьян в стране было 80 %. Вот им-то паспортов и не дали. Почему? А чтобы из колхозов не разбегались. Без паспорта куда пойдешь? Без паспорта тебя на первом же вокзале арестуют и отправят домой. Хорошо если не посадят, как нарушителя «Положения о паспортах». Почему четыре пятых населения не воспротивились такому безобразию, почему крестьянская война не смела большевицкую банду – об этом чуть позже.
Итак, в «Положении о паспортах», параграфы которого были напечатаны на третьей странице обложки советского паспорта, было написано: «Граждане СССР, достигшие 18-летнего возраста, обязаны иметь паспорта». То есть получается, что крестьяне-колхозники гражданами не были. Подданными – да, были. Обязаны были служить в армии, платить налоги и даже голосовать на так называемых выборах. Поскольку это были не выборы, а ритуал почтения к властям – постольку и участие в них было обязательным. А вот свободно выбирать место жительства – этого права колхозники не имели. Советский рабочий и служащий в принципе мог уволиться и переехать в другой город. Даже, представьте себе, ни у кого не спрашивая позволения. А колхозник – не мог. Ему для поездки в город выдавали в сельсовете разовое удостоверение. А с 1953 года – временный паспорт. И только в 1970-е годы он получил наконец свою краснокожую паспортину. Это как раз совпало с обменом паспортов – серенький сменили на красненький.
Итак, потребовалось 113 лет, чтобы крепостной человек получил полные права свободного сельского обывателя – в рамках советской свободы, разумеется.
Кстати, в Америке было примерно так же. Рабство чернокожих отменили в 1865 году, и только через 100 с лишним лет прекратилась расовая сегрегация. Про дискриминацию я не говорю – тут материя тонкая. Некоторые считают, что в 1990-е годы в Штатах началась «дискриминация наоборот». Это, впрочем, отдельная тема.
Но вернемся в Россию.
Самое удивительное произведение русской литературы – «Мертвые души». О чем эта, с позволения сказать, поэма, как назвал ее автор? Это книга о рабовладельцах и работорговле. О том, как ловкий жулик хочет войти в круг уважаемых рабовладельцев. И для этого совершает несколько мошеннических сделок по купле-продаже рабов. Но не живых, а мертвых, которые по отчетам числятся как живые. Гы-гы-гы. Смеяться после слова «мертвые». Эта ужасающая книга живо рисует состояние русского общества до середины 1840-х годов. Сатира? Если и да, то – бессознательная. Гоголь думает, что высмеял афериста Чичикова, прожектера Манилова, кулака Собакевича, шалопая Ноздрева, и пр., и пр. На самом деле он жестоко высмеял сам себя и все русское образованное сословие впридачу. Самая мертвая душа – это автор вкупе с большинством его читателей-современников. Ни ему, ни им не приходит в голову простая, в сущности, мысль – одни русские люди, христиане, продают за рубли с копейками других русских людей, тоже христиан. И что это – мерзость. Что продавать людей, как собак или кошек, как шкаф или телегу – нехорошо. Но нет, автор об этом не задумывается. Птица-тройка, которая куда-то несется и которой уступают дорогу другие народы, – это Русь крепостническая, Русь рабовладельческая.
И это притом что Пушкин еще в 1819 году писал:
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный,
И рабство, павшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?
(«Деревня»)
И немногим позже:
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
(1825 г. «Евгений Онегин», I глава)
Кстати, слово «пустынный» значит «одинокий» – это помогает кое-что понять.
