Можно сколько угодно рассуждать вокруг да около, но о художественной программе, современности театрального мышления и собственно об обновлении говорят прежде всего спектакли. Премьера, которой театр открыл сезон, — «Самая большая маленькая драма», пока ни на какие перемены даже не намекает.
Пьесу по мотивам чеховского этюда «Лебединая песня» написал и поставил Родион Овчинников. Как драматург он обогатил классика отрывками из сочинений других классиков (Шекспира, Ростана, Крылова), связав эпизоды отсебятиной, часть которой явно родилась в процессе репетиций. Авторство одного из двух исполнителей — Валентина Гафта — легко угадывается. Вполне возможно, что и Владимир Андреев чем-то искрометно блеснул. О какой бы то ни было режиссуре речь вообще не идет. Как, впрочем, и о сценографическом образе — мусорном, иллюстративном и допотопном: когда входишь в зал, словно отступаешь назад через века.
А играют Гафт и Андреев блистательно, кто бы сомневался. Грустно, смешно и очень нежно. Подвыпивший трагик и трепетный суфлер могут бесконечно говорить о театре, меняясь ролями и впадая в воспоминания, потому что знают о нем все, как знают все оба эти больших артиста. Когда Светловидов репетирует с Никитой «Ворону и лисицу», ты понимаешь, что такое водевиль или национальная комедия. Когда Гафт в роли Роксаны подыгрывает Никите — Андрееву, возомнившему себя Сирано де Бержераком, ощущаешь дыхание трагедии. Зал аплодирует им стоя.
Только эти аплодисменты никакого отношения к обновлению театра не имеют. Такой антрепризный спектакль мог появиться и с тем же успехом идти на любой площадке.
Как говорит в таких случаях моя подруга: дальнейшее покажет будущее.
Открой личико!.. / Искусство и культура / Художественный дневник / Книга
Открой личико!..
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Книга
В ММСИ на Гоголевском бульваре представлен проект Айдан Салаховой Fascinans and tremendum
Выставлены скульптуры восточных девушек в черных паранджах, которые белоснежными, почти прозрачными ручками ласкают разные объекты — фрукты, простыни, фаллически-продолговатые минареты. Тающая чувственность мрамора и жесткость экранирующего гранита объединяют в гремучую смесь три элемента: эротику, религию и романтический образ Востока. Эта смесь оказалась взрывоопасной, чего, впрочем, и следовало ожидать. Год назад на Венецианском биеннале произведения Айдан открывали азербайджанский павильон. Президент Азербайджана, осматривая экспозицию, пришел в ярость и потребовал удалить эти, по его мнению, подрывающие престиж страны произведения. Правда, осталось не до конца понятным, были ли работы Айдан цензурованы из-за сомнительности с точки зрения ислама, или же, наоборот, потому, что они, с точки зрения азербайджанского минкультуры, носили слишком выраженно исламский характер, или же просто потому, что были чересчур сексуальны. Думается, что именно ханжество азербайджанских чиновников советской закалки сыграло в запрете отнюдь не последнюю роль.
Есть расхожее представление о ханжеском Востоке, скрывающем под паранджой женское тело, но тем самым создающем дополнительное напряжение сексуальности и эротизма. В этом смысле Айдан видится художником, который показывает другой Восток, открыто провозглашающий настоящий культ телесности. Фаллические и вагинальные символы присутствуют в восточной орнаментике с древности, Айдан же придает им вещественность в мраморе. В зале со стенами, покрытыми восточным орнаментом, скульптура выражает своим монументальном языком, а не намеками, ясный и прямой образ женской чувственности. Это искусство могло бы стать хорошей добавкой и к русской визуальной культуре, которая в отличие от литературы последнее десятилетие будто бы лишена «материально-телесного низа».
С другой стороны, эти вещи балансируют меду эротикой и консервативными ценностями восточной культуры. Закрывающая женщину паранджа может интерпретироваться в работах Айдан как метафора подавления женщин в целом — и необязательно исламом, но и другими религиями, или же патриархальной идеологией, или же эротизмом культуры потребления.
Свои мраморы Айдан изготавливала, уединившись в мастерской в итальянском городе Карраре, вблизи месторождения знаменитого мрамора, отмеченного в свое время самим Микеланджело. Там она добивалась идеальной пластики камня, вдали от суеты, социальных потрясений и родной земли. Острые на язык критики обвиняют ее в конформизме, а произведения — в салонности. Айдан действительно сформирована академизмом, но не мосховским вариантом, к которому принадлежит ее отец, а академизмом, вошедшим в моду в 90-х в кругу восторгавшихся античностью Тимура Новикова и Георгия Гурьянова. И в изваяниях Айдан угадываются формы античной скульптуры, она снова и снова работает с драпировками, напоминающими штудии студентов, которым Айдан преподает рисунок в МГАХИ им. В. И. Сурикова. Ее пластический язык напоминает скульптуру начала ХIX века, в частности Антонио Канову, которым так восторгался Пушкин. Проговаривать на этом высокопарном языке вытесненный на маргиналии культуры сексуальный контекст — типичный постмодернистский ход, напоминающий о работах Джефа Кунса. Хотя это еще одна интерпретация проекта, беда которого в том, что интерпретаций у него слишком много, а затронутая тема остается слишком открытой. Все соответствует названию — «Завораживающее и устрашающее». Хочется надеяться, что московские зрители не увидят интерпретаций, «оскорбляющих чувства...» и «разжигающих рознь».
Нечто меланхолическое / Искусство и культура / Художественный дневник / Кино
Нечто меланхолическое
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Кино
В прокате «Я тоже хочу» Алексея Балабанова
Скупой на слова Алексей Балабанов про свою последнюю работу наговорил больше, чем обычно. Резко отмел очевидные связи со «Сталкером» Тарковского, назвав фильм глупым. Отверг жанр не только притчи, но и очевидного роуд-муви, уверяя, что ни юмор, ни мистика им в сюжет не закладывались, и настаивая только на фантастическом реализме. Заявил, что это его последний фильм, хотя известно, что он не теряет надежды экранизировать набоковскую «Камеру обскуру» и ищет сюжет для Майка Тайсона. И даже рассказал о реальном приговоре врачей, вынесенном ему, но, к счастью, не оправдавшемся. Мало того, Балабанов впервые, не считая давней короткометражки «Трофим», лично появился на экране в роли режиссера, члена Европейской киноакадемии, недостойного счастья потому, что «снимал плохие фильмы». Постоянный продюсер режиссера Сергей Сельянов утверждает, что «Я тоже хочу» — картина оптимистическая. Конечно, это нормальный предпрокатный пиар, направленный на тех поклонников Балабанова, кого два года назад заставил отшатнуться «Кочегар» (кстати, награжденный фестивалем «Сталкер»), в топку которого деловито, как поленья, подбрасывались многочисленные трупы. Но что делать с тем, что и тут трупов не меньше, а больше? Ведь «Я тоже хочу» — картина о счастье, которое приравнивается к окончательному выходу из жизни на свет божий.
Набор героев — традиционный для Балабанова. Музыкант (Олег Гаркуша из «АукцЫона»), бандит (Александр Мосин), его друг-алкаш, отец друга-алкаша и плаксивая дорожная проститутка с философским образованием (Алиса Шитикова) под музыку Леонида Федорова (из того же «АукцЫона», его режиссер прочил на роль музыканта) едут, травя байки, на черном-черном джипе с номером 001 искать между Питером и Угличем некую колокольню счастья. О ней бандит рассказал в бане за пивком музыканту, а ему самому — священник, к которому он зарулил на исповедь после очередной разборки. Колокольня стоит за шлагбаумом в аномальной зоне, созданной излучением, превратившим в этом месте все сезоны в лютую зиму. Вокруг нее валяются трупы тех, кого она «не взяла». Но кого-то она забирает — и вот он-то и узнает счастье. Услышав этот рассказ, люди, которым нечего терять, обиженно бурчат: «Я тоже хочу». И хотят попробовать, даже когда всезнающий юноша (сын режиссера Петр Балабанов), встреченный по дороге, предскажет, кого колокольня возьмет, а кого отвергнет.
Метафора так проста, эмоции столь понятны, что этот обезоруживающе личный фильм Балабанова кажется типичной сказкой. Не адаптированной буржуазной, как диснеевский мультик, где все венчается хеппи-эндом, а рассказывающей о страшном и неизбежном со всей незлобивой жестокостью подлинного мифа. Волк проглатывает Красную Шапочку, а отвергнутая Русалочка растворяется в морской пене. Магический реализм, уж если так угодно Балабанову, просто включает миф, сказку в узнаваемые обстоятельства.
