Тем не менее именно книга Дмитриева получила букеровские лавры (вместе с прилагающимися к ним полутора миллионами рублей) если не при полном одобрении, то уж по крайней мере при безоговорочном согласии литературной общественности. В самом деле, кому и дать-то, когда в шорт-листе были сплошь авторы, уже увенчанные теми или иными премиями. Ольга Славникова с ее «Легкой головой» не имела шансов, потому что несколько лет назад уже получала «Букер» за роман «2017». Марина Степнова со своими «Женщинами Лазаря» всего неделю назад стала лауреатом «Большой книги», как и Евгений Попов — правда, с другой книгой, а не с вошедшим в букеровский шорт-лист романом «Арбайт». Но все равно — не давать же вторую премию в одни руки. «Немцам» Александра Терехова уже выдали «Нацбест», так что никаких реальных конкурентов у Дмитриева не оставалось. Конечно, была еще журналистка Марина Ахмедова, однако ее роман «Дневник смертницы», похоже, с самого начала никто не воспринимал всерьез — да и молода она тягаться с Дмитриевым, который уже не раз входил в букеровские шорт-листы и вообще, что называется, первым занимал.
Логика кажется безупречной — до тех пор пока в голове вдруг не проворачивается какая-то шестеренка и не раздается властный сигнал «Стоп!». В самом деле, что за бред — почему премия за лучший русский роман вручается не исходя из объективных достоинств текста, а по каким-то совершенно иным соображениям? Англичане, к примеру, без малейших сомнений вручили в этом году второго «Букера» Хилари Мантел. А наличие у Джонатана Литтелла Большой премии Французской Академии за «Благоволительниц» не помешало ему получить в том же году за этот роман еще и «Гонкуров»...
У нас такая ситуация невозможна в принципе: в отличие от западных премий, работающих на поднятие тиража, отечественные литературные награды — отнюдь не только «Букер» — ценны исключительно своей денежной составляющей, поскольку никаких тиражей они не поднимают и продажам не способствуют. А это значит, что из более или менее объективного критерия оценки реального положения дел в литературе премии превращаются в своеобразный писательский распределитель — банальное средство дележки денежных средств между литераторами в соответствии с правилами очередности и равномерности. И тут, конечно, любые пересечения выглядят вопиющим нарушением справедливости, которого нужно избегать любой ценой — в том числе и премируя произведения второго ряда. Как следствие, разочарованный читатель убеждается в том, что премии ориентируются не на него, и перестает выражать свое к ним доверие, не покупая книги лауреатов в магазинах...
Это тот самый случай, когда неизвестно, что было раньше — курица или яйцо, отказ российских литературных премий от притязаний на беспристрастность или отказ читателей воспринимать их вердикты всерьез. Но, так или иначе, очевидно, что если этот порочный круг не будет разомкнут, причем в ближайшее время, литературные премии неизбежно исчерпают себя как социальный и культуртрегерский институт.
Человек-оркестр / Искусство и культура / Спецпроект
Человек-оркестр
/ Искусство и культура / Спецпроект
Александр Журбин — об узбекской прописке, американском опыте и московской тусовке, о тех, кто лишил «Орфея и Эвридику» права называться оперой, о персте судьбы, указавшем путь к спасению в кошмаре 11 сентября, а также о том, почему Россию губят караоке и кальян
Если к кому-то и подходит определение «человек-оркестр», так это наверняка к нему. Александр Журбин и композитор, и писатель, и певец, и аккомпаниатор, и деятель кино... Универсал, одним словом. Его главное искусство — это умение все превращать в музыку. Даже воспоминания.
— Журбина называют родоначальником жанра рок-оперы у нас в России. А ведь мог бы стать еще и первопроходцем в создании международных мюзиклов. Помню, как едва ли не сразу после давнего нашего знакомства в Париже мы пошли в Театр Мариньи на премьеру музыкального спектакля «Наполеон»…
— «Наполеоне, Наполеоне…» (Журбин начинает напевать одну из арий французского спектакля.) Прекрасная была постановка! Как только затихла музыка, мы пошли в ложу к Сержу Лама, одному из авторов мюзикла и исполнителю роли Бонапарта, и пили с ним бордо... Да, было дело! А жалко, что он отказался от моей идеи. Я ведь, если помнишь, предложил ему сделать российско-французскую, тогда еще советско-французскую, рок-оперу. Даже идею подкинул: «Адам и Ева». Скажем, в роли Евы могла бы быть Алла Пугачева или Ирина Понаровская, а в роли Адама — он сам, Лама… И Серж Лама, и Эдди Маруани, его продюсер, предложением заинтересовались, но дальше интереса на словах ничего так и не пошло.
— Невероятно, ты до сих пор даже музыку из спектакля помнишь!
— Это чисто профессиональное. Я помню практически все мелодии, которые когда-либо в жизни слышал. И так начиная с моего ташкентского детства, когда уже в восемь лет я начал сочинять.
— Я почему-то был уверен, что ты питерский.
— С таким же успехом я мог бы стать, наверное, и одесситом, и москвичом. Родители познакомились в Одессе, там и поженились. У меня до сих пор хранится их свидетельство о браке, заключенном в 40-м году. А потом началась война, и семья переехала в Москву. Там по большому счету я и должен был появиться на свет. Но шел 45-й год. Первые послевоенные месяцы, голод... В первый раз об этом говорю: у меня в годы войны умерла от голода сестра. Не в блокадном, осажденном Ленинграде, а в Москве. И мама с папой решили, что я должен родиться в Ташкенте, «городе хлебном». Там, где ранее обосновались дедушка с бабушкой. Так что моя первая в жизни прописка — узбекская — весьма случайная.
Но первые двадцать лет жизни связаны с Ташкентом, там я окончил в 1963 году Республиканскую среднюю специальную музыкальную школу-десятилетку имени В. А. Успенского. Уже переехав в Москву, где поступил в Институт имени Гнесиных по классу композиции, продолжал учиться заочно в Ташкентской консерватории — как виолончелист. Это я, однако, не рекламирую. Если возьму сейчас виолончель, не смогу и звуков из нее извлечь — навык потерян, надо будет месяца два восстанавливаться.
— Почему виолончель, а не рояль, судя по твоим выступлениям, фирменный журбинский инструмент?
— Не поверишь, я никогда в жизни не учился играть на фортепиано. Тут я, как и многие другие композиторы, например Гектор Берлиоз, совершенный самоучка… Нет-нет, у меня очень хорошее музыкальное образование, я окончил институт, консерваторию и аспирантуру, причем последнюю — как музыковед, и даже написал диссертацию. Но игре на рояле научился сам. Почему обучался на виолончели? Элементарно: семья наша была весьма скромного достатка, для пианино не оставалось ни средств, ни места в доме.
— А еду узбекскую любишь?
— Обожаю восточные блюда: плов настоящий, лагман, манпар!.. Какое счастье — наесться до чертиков дунганской лапшой! Вообще-то я, конечно, на диете. Но перед искушением поесть восточную еду устоять не могу. Хотя делаю это крайне редко…
А с Питером меня связывает юность. В аспирантуре Ленинградской консерватории, где я защищался по поздним симфониям Густава Малера, моими педагогами были такие мастера, как Сергей Слонимский, Юзеф Кон, я консультировался у Дмитрия Шостаковича… По-своему переломным оказался для меня 1972 год. Именно тогда я стал Журбиным.
— Как так?
— Моя, так сказать, родовая фамилия, по папе — Гандельсман. На идише означает «деятельный человек». Журбин я по маме. Скажем, мой кузен Владимир Гандельсман, известный поэт, так и остался с этой фамилией. Как, кстати, и мой младший брат Юрий Гандельсман, знаменитый альтист. А я посчитал, что с этой фамилией жить трудно. Нет, не потому, что она еврейская, а потому, что труднопроизносимая. Три слога, тяжело!.. Как меня только не путали с этой фамилией на почте, при разных регистрациях — получалось чуть ли не Гендельгайдн!.. Согласитесь, для профессионального музыканта это нежелательно.
Помню, как только я сменил фамилию, у меня словно кандалы упали. И вообще Александр Журбин — это красивое звуковое сочетание, не правда ли?.. Через неделю после того, как я получил новый паспорт, знакомлюсь в Ленинграде с каким-то человеком. Чуть ли не в первый раз в жизни представляюсь: «Александр Журбин, композитор». А он в ответ: «Как же! Знаю, это известное имя…» И сразу после этого меня подняло и понесло.
