Ударим по чувству долга:
– Сейчас на нас смотрит весь народ, мы контролируем этот исторический момент именно потому, что платим жизнью. От нашего решения зависит, подтолкнём ли целую страну к революции, к противостоянию захватчикам или она останется гнить на радость врагам. Помните, один писатель воспевал волю к жизни. Но воля к жизни есть у любого ничтожества – стремление жрать и размножаться, спрятавшись в своём углу, и сдохнуть – бесславно, бессмысленно, зато дряхлой развалиной. Но у нас есть воля к смерти! Мы способны убить и умереть во имя высших идеалов. И поэтому мы решаем судьбу страны. Мы своим подвигом выводим народ из-под контроля оккупантов, которые решили, что превратили всех в безропотное быдло! Помните, как князь Святослав сказал: "Станем крепко и не посрамим земли Русской!"
– О нас будут писать как о врагах государства и народа, – заметил Игорь.
– Имеем ли мы право действовать от имени общества? Я ведь не могу устроить референдум по поводу того, быть или не быть в России базам НАТО. Остаётся только, глядя в глубину истории, сделать вывод – захватчиков из России всегда гнали. Значит, мы правы. Ведь так же, как я, поступили бы и мои предки.
Достичь совершенства не означает написать гениальную книгу или создать новую религию, основать город или открыть новую звезду. Достичь совершенства это – умереть в бою за свой народ.
– Надо что-то делать, – Игорь взволнован.
– Ты думаешь, мы способны им противостоять? Это не боевик. Мы пришли сюда умирать.
– Интересно, это русский спецназ или пиндосы? – спрашивает Мёртвый Анархист.
– Не всё ли равно? – огрызается Игорь. – Даже если русские, это псы режима.
– Мы не будем их убивать, – говорю я. – Мы должны взорваться вместе с Базой. Пусть власть выглядит палачом, а народ опомнится.
– Валькирия приходит только за тем, кто умер с оружием в руках, – говорит Мёртвый Анархист.
– А что, язычник, твой пистолет не оружие? – спрашиваю я. Со второго этажа спускаются Малышев и Левин...
Мы – уже люди истории. Я – человек истории. Пьяный, блевавший над раковиной в офисе после встречи Нового года, бивший морды соседям по общаге, убогий экспедитор фирмы с зарплатой двенадцать тысяч. Всё равно я – человек истории, потому что вся эта картина будет залита моей кровью, когда погибну за нечто бесплотное, неосязаемое – фантом, миф, идею – стерильно-чистое, безупречное, совершенное. Сегодня миг очищения. Героическая смерть, как и гениальное творение, оправдывает всё.
Я прожил жизнь правильно – несмотря на сомнения, которые предавали. Мои комплексы стали брусками пластида. Мои страхи переплелись проводами "пояса шахида". Я не боюсь будущего – у меня нет будущего. Я не боюсь прошлого – оно станет прошлым героя. Я ни в чём не оправдываюсь и не от чего не отрекаюсь. Я соединяю клеммы, стоя возле ящика с взрывчаткой. Погибнуть молодым, красиво и не зря – разве это не счастье? Для меня честь – умереть за Россию. Моя жизнь ничтожна. Моя Родина бессмертна.
Юрий КЛЮЧНИКОВ ВЗЛЕТЕВШИЙ В НЕБО
К 90-летию со дня гибели
Николая ГУМИЛЁВА
"Где небом кончилась Земля" – так названа вышедшая в 2010 году книга-биография и одновременно сборник избранных стихов Гумилёва (составитель и автор сквозного комментария И.Осипов). На обложку вынесена репродукция портрета молодого Поэта кисти Ольги Делла-Вос Кардовской. Художница в соответствии с собственной экзотической фамилией создала такой же образ Николая Гумилёва с цветком в петлице среди тропических деревьев. Цветок придерживает изящная рука с ухоженными пальцами. На картине подчёркнута длинная шея портретного прототипа, прикрытая непомерно высоким белым воротничком. Всё это великолепие венчает голова красавца с напомаженными волосами и раскосыми глазами – в полном смысле слова "изысканный жираф" где-то в Африке – персонаж знаменитого стихотворения. Этот талантливый портрет Гумилёва образца 1909 года, когда поэту было 23, написан рукой женщины, явно в него влюблённой. Что ж, молодой человек с изнеженными руками уже в ту пору был известен не только красивыми стихами и франтоватостью, но и как отважный путешественник, побывавший в Африке, где охотился на львов и леопардов. Такой не мог не нравиться женщинам. И, как выяснилось позже, совсем не нравился себе. О чём впоследствии и написал в "Памяти" – стихотворном автопортрете, конгениальном живописному Винсенту Ван Гогу. В "Памяти" развёрнута вся жизнь Поэта, всё станов- ление его от "некрасивого" мальчика и манерного артиста до героической личности, до Мастера, заговорившего глаголами Откровения.
… Память, ты рукою великанши
Жизнь ведёшь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребёнок,
Словом останавливавший дождь.
Дерево да рыжая собака,
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, Память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
И второй... любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.
Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царём,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.
Портрет Кардовской и создан в тот период, когда душа Гумилёва в своём духовном росте переходила от второго этапа к третьему – к "избраннику свободы", которому "пели воды" и "завидовали облака". Отметим также, что художница как раз этого-то не уловила, не смогла передать ни могучей воли, ни огненного трудолюбия, которое всегда жило в Гумилёве, начиная с детских лет, и помогало ему "менять души". Упрёк, разумеется, запоздалый. Очень многие современники Поэта не предвидели, во что выльется его дар, как и не понимали особенности его мировоззрения. Понять "перемену душ" в Гумилёве действительно трудно, ибо он весь соткан из противоречий. Даже знаток буддизма может возразить словам: "только змеи сбрасывают кожу, мы меняем души, не тела", скажет: меняем то и другое. Но дело не в словах, тонкости идеи реинкарнации были, конечно, ведомы Поэту – дело в сути, в пути, которым он прошёл с ошибками, недостатками, с мучительными поисками Истины. Гениальные по ёмкости строчки соседствуют у него с явным многословием. Христианская доминанта мировоззрения уживается с языческой стихией и даже с тем, что иной ортодокс назовёт сатанизмом. Это отмечали разные писавшие о Гумилёве его современники, порой вполне достойные действующие лица Серебряного века.
В гумилёвском православии, например, такой тонкий мыслитель и поэт, как Владислав Ходасевич, видел полную безрелигиозность. Как, впрочем, и в мистицизме Блока. Сравнивая двух поэтов, безапелляционно утверждал: "Блок был мистик, поклонник Прекрасной Дамы, – и писал кощунственные стихи не только о ней. Гумилёв не забывал креститься на все церкви, но я редко видел людей, до такой степени не подозревавших о том, что такое религия". Что тут скажешь? По части знания того, "что такое религия", наверняка сам Ходасевич не был силён. Если он и считал себя эрудитом в богословии и в мастерстве стихосложения, то мог претендовать лишь на знание второй части этих двух составных слов. Тогда как Гумилёв (и Блок тоже) потом и кровью, наконец, мученическими венцами подтвердили своё причастие и к подлинной религии, и к великой Поэзии. Путь к Истине невозможен без трагических ошибок и очень часто без уклонов в "неправедность", в "ересь". Главное, не как человек шёл, но насколько искренен был во внутреннем Пути, и к чему пришёл. "Я есть Путь и Истина", – сказал некогда Иисус Христос, имея в виду, прежде всего, большое Я каждого человека, то есть его внутреннего Христа.
