"Начинаю с Ерофеева. Матерщина спло
шь. Я был шокирован пошлостью этого ерофеевского мата. Скабрезностью его. Листаю десять страниц, двадцать — везде одно и то же, никакого смысла. Надоело. Сжечь немедленно роман в камине, чтобы даже духа его не осталось. Потом открываю Пелевина "Чапаев и Пустота". Вязну в нем, нет энергетики, нет движения, нет смысла. Почитал "Кысь" Толстой. Какой-то выдуманный стилизованный язык, выдуманная история".
Да уже за одно такое публичное интервью, я бы тоже вслед за Бондаренко немедленно включил имя Потемкина в свою книгу. Образованный человек, но не из литературного салона, имел смелость — сказал в лицо "либеральным" псевдолитераторам то, что никак не решатся сказать многие патриоты в той же "Литературной России", боясь обидеть небрежным словом оппонентов из другого лагеря.
Я понял, отчего весь сыр бор заварился, только когда прочитал сами крамольные книги Александра Потемкина. Литературный портрет Потемкина, хотя по количеству строк и один из самых маленьких в книге "Живи опасно", но, оказывается, ключевой. Дело-то в том, что Потемкин — отнюдь не банальный модернист, написавший свой роман "Изгой" как типовой авангардный парафраз на роман Достоевского "Идиот". А безусловный поклонник идей Ницше. Александр Потемкин не скрывает: "Мой любимый мыслитель — Фридрих Ницше". Да, да тот самый "фашист" Фридрих Ницше, на идеях которого, как птица Феникс, восстал из пепла поверженной, оккупированной Германии могучий Третий Рейх. Но только давайте без воплей из синагоги.
Знаменитый скрипач Владимир Спиваков недавно шокировал публику: "Читаю, представьте себе, Ницше, который долго у нас был не в чести, поскольку его любил Гитлер, а сам философ считался провозвестником теории расового превосходства. Но нацисты любили и Девятую симфонию Бетховена. Я вижу у Ницше пантеистическое восприятие мира и извлекаю из его трудов немало интересных мыслей". Но что своему еврею Спивакову можно, то русскому Потемкину никак нельзя. Двойной стандарт у наших либералов процветает.
Да и сама "Литературная Россия" (2006, №6) считает для себя возможным, ловя в свои сети молодежного читателя, дать большую программную статью "Ницше и Европа". Чего не сделаешь, когда любой ценой надо расширять читательскую аудиторию?! Но вот когда чуткий к дыханию времени литературный критик Владимир Бондаренко начинает анализировать творчество ярого ницшеанца, не скрывающего, что он по Ницше сделал себя, Александра Потемкина, то, по мнению той же самой газеты, — это "фи", у Бондаренко "книга — провал". А между тем как "Третий Рейх" не поднялся бы без идей Ницше, так и нашу русскую Пятую Империю нам без Ницше тоже не выстроить. Тут Владимир Спиваков прав. Фашизм нам ни к чему, даже в его самом мягком и народном варианте — в итальянском, который без антисемитских погромов и ксенофобии. А вот Ницше? Он нам очень пригодится.
Александр Потемкин пишет: "Мой герой — это сметенный на Запад революционной волной Илья Обломов, вынужденный преодолевать там свою русскую "вольницу" духа и леность, переродиться в Штольца и нарастить новый капитал взамен утраченных когда-то поместий. И вот тут гены восстают: чувствительная русская душа требует своего — возвращения в присущую ей виртуальную сферу духовных и философских поисков, мечтаний, грез, фантазий, эмоциональных переживаний. Подлинных и полных чувств, что сумели сохранить, как искру Божию в себе, истерзанные социальными экспериментами россияне". Вот такие идеи нам остро нужны.
Сам Владимир Бондаренко в какой-то степени схож с "изгоем" Александра Потемкина. Он тоже у нас хотя и самый популярный литературный критик, но для нынешних литературных лагерей по-прежнему изгой. Вслед за Львом Аннинским не выстраивается в хвост ни Ганичеву с Распутиным, ни Гранину с Татьяной Толстой. Имеет собственное мнение.
А теперь вот и вовсе номер выкинул — слюнявя задумчиво палец во рту, как наивный ребенок, неосторожно вышел на негласно запрещенную во всех наших писательских салонах (еще со времен КГБ и Суслова!) и крайне взрывоопасную, как пластиковая бомба, проблему литературного авангарда. На взрывающийся, как динамит, при первом же неосторожном прикосновении литературный модернизм. Какими бы модернистами, рвущими все путы внешних стилей и прорывающимися в подсознание, классики модернизма не были, но Джойс — это прежде всего Ирландия, Марсель Пруст — Франция, а Юрий Кузнецов и Александр Проханов — это Россия. Вне национального "живого вещества" (ноосферы по Вернадскому) большая литература невозможна, и, пожалуй, именно в этом столь шокировавшее всех его оппонентов главное, сущностное открытие книги "Живи опасно" искрометного критика Владимира Бондаренко.
Юрий Павлов К ВОПРОСУ О НЕПОНИМАНИИ. (Константин ЛЕОНТЬЕВ — Фёдор ДОСТОЕВСКИЙ)
СЕГОДНЯ В РАЗГОВОРЕ О К.ЛЕОНТЬЕВЕ преобладают восторженные оценки: "гений", "пророк" и т.д. А.Сивак, например, считает, что его критика "розового" христианства Достоевского сокрушительна. Эта точка зрения не нова, ее на протяжении ХХ века транслировали многие, начиная с В.Розанова. Есть смысл проверить на прочность данную расхожую версию, поводом для которой явилась статья К.Леонтьева "О всемирной любви".
В ней автор пытается оспорить главные идеи речи Ф.М.Достоевского на Пушкинском празднике. Сначала эта речь вводится в произвольно воссозданный общекультурный контекст, подчеркивающий национальное несвоеобразие происходящего: "Общество русское доказало свою "цивилизованную" зрелость, поставило Пушкину дешевый памятник, — по-европейски убирало его венками, по-европейски обедало, по-европейски говорило на обедах спичи". Данный контекст должен подчеркнуть европейский пафос выступления Ф.М.Достоевского, его главной идеи, которая, в изложении К.Леонтьева, выглядит так: космополитическая любовь — удел русского народа.
Вызывает удивление и идеологическое пространство, на котором автор статьи прописывает речь писателя: славянофилы, Тютчев, Гюго, Гарибальди, социалисты, Прудон, Фурье, Санд. Заметим лишь, что социалистические, полуутилитарные устремления Ф.М.Достоевского, якобы присущие ему, проросшие в известном выступлении, — это плод фантазии К.Леонтьева, результат его сознательной и несознательной недобросовестности. Данная версия перечеркивается всем творчеством писателя, в частности, романами "Преступление и наказание", "Бесы", многочисленными высказываниями из "Дневника писателя". Приведем некоторые из них: социализм — "успокоение и устройство человеческого общества уже без Христа и вне Христа", "насильственное единение людей"; "Жид и банк господин теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет христианство и разрушит ее цивилизацию. И когда останется лишь одно безначалие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он останется меж собой в единении, а когда погибнет все богатство Европы, останется банк жида. Антихрист придет и станет на безначалии".
К.Леонтьев на протяжении всей статьи, якобы уличающей Ф.М.Достоевского в религиозности на западный манер, сам в большинстве суждений больше "европеец", чем православный христианин, как, например, тогда, когда утверждает, что любить современного европейца не за что, его можно лишь по холодному разумению жалеть. Такая "философская" жалость и рассудочная любовь несовместимы с христианской жалостью и любовью, они присущи, используем выражение из "Дневника писателя", "жидовствующим" умам.
Человеческая и мировоззренческая несовместимость Ф.М.Достоевского и К.Леонтьева проявляется на разном уровне, наиболее отчетливо — в "Дневнике писателя": "Леонтьеву. Не стоит добра желать миру, ибо сказано, что он погибнет. В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое"; "Леонтьеву. После "Дневника" и речи в Москве. Тут, кроме несогласия в идеях, было сверхто нечто ко мне завистливое. Да едва ли не единое это и было". Можно, конечно, добавить: "завистливое" пронизывает не только статью "О всемирной любви". Пристрастность, уязвленное самолюбие отличают многие высказывания К.Леонтьева о Ф.М.Достоевском и в других работах. Так, показательны рассуждения философа о художественных слабостях великого писателя, который в "ясном и верном отражении русской жизни" уступает не только Тургеневу, Островскому, Толстому, но и Писемскому, Маркевичу.
Человеческая, духовная резус-конфликтность двух мыслителей проявляется и в трактовке любви, вопроса в данной статье главного. Именно из утверждения, что "любовь к людям может быть, прежде всего, двоякая: нравственная или сострадательная, и эстетическая или художественная", вырастает концепция К.Леонтьева, направленная против концепции Ф.М.Достоевского. Однако этот теоретический посыл и его иллюстрация строятся на подмене понятий: философ называет эстетической, художественной любовью чувство, любовью не являющееся. Н.Страхов на примере Курагина-Ростовой в статье "Война и мир". Сочинение графа Толстого" определил сие чувство куда более точно — страсть. М.Пришвин, развивая данную тему, в дневниковой записи от 20 декабря 1940 года договаривает до конца: "Итак, всякая любовь есть связь, но не всякая связь есть любовь, и истинная любовь есть нравственное творчество. Так что можно заключить, что любовь есть одна, как нравственное творчество, а любовь как только связь не надо называть любовью, а просто связь".
