Однако, если говорить о тенденции, то все вышеназванные исключения, скорей, подтверждают правило. В целом оно сводится к следующему: российская литературная элита почти целиком состоит из представителей двух национальностей — русской и еврейской. Политические приоритеты двух национальных литературных групп разделены предельно четко: одна национальная группа объединяет т.н. патриотов, другая — либералов).
Я не буду искать философские или социальные причины такого положения вещей. Без сомнения, вечным торговцам и вечным странникам либерализм близок. Но основные причины, как мне кажется, здесь простые, человеческие, кровные. Русский народ для русскоязычных евреев не родной, его не слишком жалко. Согласитесь, что отца или жену соседа не так щемяще жалко, как своего отца и свою жену?
Таким образом, мы можем сказать, что либо Татьяна Толстая чужак в семье русских писателей, либо она "своя" в среде русскоязычных евреев, в силу того, что исповедует общие с ними взгляды на жизнь. Остановимся на втором.
В эссе "Частная годовщина" Татьяна Толстая красочно описывает разгар "демократических" реформ, 91-й год, ее в это время зачем-то принесло в Россию (тогда еще был СССР), причем вместе с семьей. Тут как раз в стране и голод начался. Красочно описывает Толстая поиски пищи, которые никак не могли увенчаться успехом, и не читать бы вам этих строк (нечего было бы рецензировать), не приди однажды в семью Толстых добрый волшебник — "...вечером, — пишет Толстая, — позвонил в дверь человек из Еврейского общества и втолкнул ногами и руками огромный, по пояс, ящик гуманитарной помощи... Человек поздравил нас неизвестно с чем, извинился неизвестно почему и ушел".
После чего Толстая и ее семья долго смотрели волшебнику вслед — он на лифте вниз поехал.
Вот так. "Свете тихий души моей, приносящий продукты еврей..." — можно такую песню сочинить. Одинокий волшебник, совершенно случайно из всего дома выбравший квартиру Татьяны Толстой... А чего он к Проханову не пришел? Чего не выбрал квартиру Бондаренко? Последнему, правда, в те же дни неизвестные повесили возле двери мешок с костями и пришпилили бумагу с надписью "Русская сволочь". Тоже, наверное, гуманитарная помощь?
Вообще советская эпоха для Толстой — черная дыра. Брезгливо глядя в черную дыру, Толстая различает 50 сортов компота от Елены Молоховец, яички Фаберже и больше ни черта. Чуть позже появляются "гноящиеся старухи", красные флаги и "дружные ребята" в бородавках и соплях. На остальное у Толстой аллергия. На собственного дедушку. На режиссера Эйзенштейна. На художника Петрова-Водкина. На полководца Жукова. Еще она хорошо знает, что историк Лев Гумилев дважды сидел, но книг его не читала. Если читала, то ничего там не поняла. Но она не читала. Ей это не интересно. Как ленивые и косные читатели выбирают книги только с картинками или с большим шрифтом, так же Толстая отбирает то, что близко ей по духу. Именно отсюда такая узость мировоззрения, отсюда такая,— в самом широком смысле,— пошлость суждений.
Диана Кан “ПЫЛИТ ЛИ ЗНОЙ, МЕТЕТ ЛИ СНЕГ...”
***
Друг о друга лбами медными стукнулись...
Ох, ты эхо наших русских побед!
По-немецки, по-японски аукнулись.
По-английски получили привет.
Снова слышим от заморских зазнобушек:
"Ай лав ю, мон шер ами, хенде хох!.."
Значит, братцы, не сносить нам головушек,
Снова по миру идти без порток.
Угостим же всех отеческой водкою —
ну, зараза, до чего же стройна!
Мы такие — по зазнобушкам ходкие.
Что Россия? Подождет — не стена!
...Али недруги нас, братцы, посглазили?
Эх, Россия! Три пути — три сосны.
Меж Америкой, Европой и Азией
заплутались мы, России сыны.
***
Пылит ли зной, метет ли снег —
виновник бездорожий,
идет по свету человек —
калика перехожий.
Подлунный волчий мир — тюрьма
рожденному для братства...
Странноприимные дома
иных созвездий снятся.
Бредет, превозмогая страх
и звезды окликая.
И вязнет в снежных облаках
его нога босая.
Откуда он, такой-сякой —
отшельник и острожник,
таинственный земной изгой,
Божественный безбожник?
...Россия — странная страна...
В трудах земных измаясь,
по небу странствует она,
о звезды спотыкаясь.
***
Здесь сугробы, как волны Босфора,
и кровавая в небе луна.
И ознобным восторгом простора
оренбургская полночь полна.
Закипают лазурные слезы
на глазах, устремленных к луне.
И цветут белоснежные розы
на моем индевелом окне.
Не гадаю, кто ряжен, кто сужен.
Ах, не все ли, не все ли равно?
Прихотливая изморозь кружев
заплетает к рассвету окно.
Ни лазурные воды Босфора,
ни дамасские розы в садах
не видны с моего косогора,
что затерян в бескрайних снегах.
Но зато в завыванье метели,
что привычно пророчит беду,
мне слышны соловьиные трели
над дамасскою розой в саду.
***
Белый и черный князь
в битве сошлись упорной —
белый, благословясь,
и, чертыхаясь, черный.
Тьмы ледяная пасть...
В прах разметав созвездья,
белый небесный князь
скорбно вершил возмездье.
Замер засадный полк
близ Куликова поля.
"С Богом!" — сказал Боброк,
зубы сцепив до боли.
Гнев голубых очей...
Родина, дай нам силы!
Лязг боевых мечей
в грозах Руси-Руссии!
***
"Прости меня!.." — кричу вдогонь,
от ветра заслонясь.
Но в степь уносит чалый конь
тебя, мой юный князь!
Уносит прочь мою судьбу
твой верный чалый конь
с каурой вызвездью во лбу,
рожденный для погонь.
Лишь ветер с губ моих сорвет
любви напрасный зов.
Небесной пылью занесет
певучий след подков.
И будет сниться в вещих снах —
таких, что свет немил! —
стремян порожних перезвяк
да перезвон удил.
Когда же через тыщу лет
обратно долетит
прощальным эхом твой ответ
"Родная, Бог простит!..",
Приблудный ветер — твой дружок,
что весточку принес,
покорно ляжет возле ног
и заскулит, как пес.
***
Я мечтанья о несбыточном оставила.
Закудыкала сама свои пути.
Заколодела дорожка, замуравела...
Не проехать, а тем паче не пройти!
Как же вышло так?
Я шла в первопрестольную
мимо логова шального соловья...
Почему же оказалась вдруг окольною
прямоезжая дороженька моя?
По каменьям, по стерне и по болотинам,
по угольям изошедших светом звезд
неужели это мною было пройдено
столько самых непроглядных русских верст?
Мимо тучных заливных лугов некошеных,
мимо вскачь и вдаль несущихся веков...
