— Очевидно, такие моменты были в жизни каждого писателя. Я, скажем, сожалею, что не успел встретиться с Шукшиным (а была возможность!); что с Георгием Свиридовым так и не сделал беседу, хотя и договаривались с ним об этом; стыдно, что маму не привез на свой юбилей из Петрозаводска. Дай Бог теперь еще успеть нам всем сделать то, что должны, что можем. Все таки русский писатель никогда не живет и не пишет для себя одного, в собственное удовольствие, это была бы смерть русской литературы. Даже Владимир Сорокин нынче признался, что для него содержание стало важнее формы, значит, для чего-то пишет. Кому-то хочет передать свое содержание, свои мысли. Так что провалились все попытки новых идеологов изменить менталитет русского писателя, увести его от жизни. Уверен, восстановится и привычный литературоцентризм, с которым так долго боролись все отечественные литературные либералы. Вот и ваше слово, думаю, еще услышат многие поколения читателей… А как нынче деревня, дышит еще?
— Деревня дышит, когда печи дышат. А печи в ней дышат теперь только летом, в дачный период, и то не все. Сколько тысяч деревень русских погибло, исчезло с лица земли. Я об этом писал и в прозе своей, не только в публицистике. Есть такой рассказ, как я ночую в деревне. И спрашиваю старенькую хозяйку: куда исчезла деревня? Она хохочет и говорит: через трубу и в синее небо ушла…
— И что, больше никогда не возродится? Сами-то вы по складу, по чувствам своим пессимист или оптимист?
— Скорее всего я пессимист. Но, если меня спрашивают, возродится ли деревня, то тут я даже оптимист. Верю в возрождение Родины. Не только в возрождение деревни своей и земли вологодской, отеческого гнезда, но в возрождение всего нашего государства. Куда от этого денешься? А вот когда оно будет? Может, уже никого из нас не будет на земле.
— Когда вы взялись за роман "Все впереди" на такую острую тему, вы чувствовали, что будет большой скандал вокруг него?
— Конечно, чувствовал. Я знал, чем это обернется. Но дело-то было сделано. И сейчас вновь издали. Значит, надо нашему читателю. Я уверен, русская литература еще не раз вернется к этой теме. Бесстрашно вернется, особенно на нынешнем материале. И я чувствую себя в некоторой степени первопроходцем. Горжусь этим. А вот что будет дальше с нами со всеми, со страной нашей, с народом — неизвестно еще никому. Хочется верить в лучшее. Есть живые люди. Даже молодежь есть, которая не даст доконать себя совсем. Мы еще поживем.
— Народ потерял веру в писательское слово. Литература потеряла своего читателя. Думаю, что если и начнется возрождение страны, то первыми заметят это писатели, именно они первыми обретут новое понимание национальной идеи. И эти книги вновь будут востребованы всеми. Вы верите в эту новую литературу? Предвидите ее?
— Для меня в литературе, впрочем, и в жизни тоже, очень важна эстетика, как это ни покажется иным моим читателям странным. И только благодаря своему эстетическому чувству я стал писателем. Красота есть во всем.
— Что вы любите в жизни и что презираете?
— Я очень люблю народную русскую песню. Есть любимые песни и среди песен военного и послевоенного времени. Когда еще из песни не ушла народная мелодика. Люблю песни Михаила Исаковского, великого нашего песенника. Я помню, как влюбился впервые в шестом классе. Потом моя любовь стала учительницей. А я в это время в армии служил. После армии как-то встретились, был у нее в гостях с гармошкой. Я играл, а она пела и плясала.
— Вообще, по-моему, у русского человека песенная душа, он всегда открыт песне. Тянется к ней.
— Безусловно. Песня нас сопровождает по всей жизни, и даже после жизни, на похоронах тоже есть свои песни. Жаль, что сейчас из души русской эту песню изымают, заменяют ее по телевидению и по радио какими-то другими песнями, которые уже петь нельзя. Даже тот, кто любит слушать эти разрушительные песни, никогда их не поет. Их петь просто так в народе невозможно. Разрушили русскую культуру, и, боюсь, многое уже невосстановимо. Разрушили ту русскую национальную эстетику, на которой держится культура. Без эстетики и стихов не напишешь, и песню не споешь, и даже дом хороший не построишь.
— Насколько я понимаю, ваше понимание эстетики и выражается хорошим и коротким русским словом "лад".
— Да, в этой книге я целые главки посвятил эстетике. Быт семьи — это тоже эстетика. Я покажу на примере, как разрушается семья. Исчезла семейная поэзия. Когда исчезает семейная поэзия? Когда исчезает лад в семье, терпимость, жалость, ласка, доброта и любовь. Без лада в семье, без семейной поэзии начинаются в доме и драки, и ссоры, и даже убийства. Красота должна быть во всех семейных отношениях, между всеми членами семьи, даже между зятем и тещей.
— Что такое писательское ремесло? Это необходимая работа, приобретенная профессия, или вы пишете по вдохновению, с творческим наслаждением от написанного?
— Я не знаю, что такое писательское ремесло. Каждый пишущий человек относится к нему по-своему. Я боюсь делать какие-то обобщения. И художник каждый тоже обретает свой стиль работы, свое понимание ремесла. Вот мой друг, замечательный вологодский художник Страхов; когда он недавно стал академиком, для него это даже неожиданным было. У него своя манера письма и своя манера работы. Я люблю иногда наблюдать за ним во время работы. За писателем-то так не понаблюдаешь. Пишет себе что-то в тетрадь и пишет. А что и зачем — никто не знает.
— А в деревенской прозе была своя, присущая всем ее лидерам, особая эстетика, которая вас объединяла? Или же объединило понимание крестьянской народной жизни, а творческой близости не было?
— Ну, скажем, с Валентином Григорьевичем Распутиным меня свела по-моему, политическая близость наших позиций. Но и в понимании эстетики мы сошлись. А вот с Виктором Астафьевым я еще в Вологде не во всем сошелся. Когда он жил у нас, я помню, как в эстетическом плане у нас постоянно разногласия были. Когда он написал "Пастуха и пастушку", он прежде всего мне дал прочитать рукопись. Я прочитал внимательно и сказал ему, наверное, слишком резко, что, мол, можно за счет сокращений сделать такую изюминку, которая останется на века. Все равно она останется, но можно было еще усилить ее художественное воздействие за счет только одних сокращений. Я был ортодоксом и максималистом в своем подходе к мастерству. А он жалел. И не только меня не послушался, а еще и увеличил повесть. Такая вот разница в подходах.
— Думаю, в эстетическом подходе вас многое объединяло с Николаем Рубцовым?
— Безусловно. В эстетическом плане он был мне ближе всех. Сама поэзия действует не так, как проза.
— У вас есть великолепные воспоминания о Василии Шукшине "Тяжесть креста", а о Рубцове не думаете написать?
— Мне бы сначала освободиться от той тяжести, которую я взвалил на себя, взявшись за книгу о Валерии Гаврилине, изумительном композиторе, моем земляке. Когда закончится эта эпопея, я, может быть, займусь воспоминаниями и о Викторе Астафьеве, и о Николае Рубцове. Если я сам выживу. Неизвестно еще, как я напишу свою книгу о Гаврилине. Уже столько событий было вокруг ненаписанной книги. Неприятных и даже трагических.
— Вы же дерзкий человек, Василий Иванович, пишите и все, и никого не спрашивайте. Все пройдет, а правда останется.
— Я уже испытал все за свою дерзость.
— А как вы сблизились с Гаврилиным?
— Он же наш, вологодский родом. А сблизились мы через Николая Рубцова. Рубцов — сирота, и Гаврилин был сирота. Это российское сиротство меня и привело к ним, ведь я и сам — безотцовщина. Но у меня хоть мать была, а у них никого. И потом — сама его музыка мне близка, это, может быть, наш последний национальный композитор, чувствующий мелодику русской песни, русского напева. Недаром его так ценил Георгий Свиридов. Кстати, и он тоже помог мне сблизиться с Гаврилиным, понять его.
— Вот уже вырисовывается круг близких вам по жизни и творчеству людей. Рубцов и Гаврилин, Шукшин и Яшин, Распутин и Романов, кого еще надо бы добавить?
— Виктора Лихоносова, Владимира Личутина, хоть я его и критикую частенько, Дмитрия Балашова… У нас с ним во всем было согласие при всех наших встречах. Мы же не раз вместе путешествовали и, естественно, обсуждали все, что происходит в России, историю России, национальный вопрос, события в Югославии, отношения между славянскими народами. Обсуждали проблемы литературы, вышедшие книги, творчество разных писателей. И ни в чем не было разногласий. Помню, оказались как-то на ночлеге, катались по Волхову, а в таких поездках люди или сближаются совсем, или расходятся. Это тот самый пуд соли, что надо съесть вместе. Мы сблизились с Балашовым очень тесно. Для меня была такая трагедия, когда его убили. И как-то все замолчали о нем. Представьте, что убили бы Окуджаву или еще-кого из наших либералов. Какой бы шум стоял и по телевидению, и в прессе. А тут убит крупнейший исторический писатель России, и все отмолчались…
