Где в пустынных храмах веки Виевы
Прятали змеиные глаза.
Но пока притихшая околица
Слушает врага разбойный скок,
За дубравой скрыта княжья конница.
И со стягов грозно смотрит Бог.
И звучат от праздника Успения
Через Рождество — на Покрова,
В каждом вещем сердце — песнопения,
К мужеству зовущие слова!
Да не занесёт степной порошею
Крест отцов, не сорванный с груди!..
Осень, осень, сбереги хорошее,
А плохим — души не береди!
И покуда стаи в небо млечное,
Запоздав, уходят до зари,
Подари им бабье лето вечное.
На путях спаси и сохрани!
РАЗДУМЬЕ
Метёт листва последнею порошей.
Всё непроглядней темень по утру.
Жизнь ёжится шагреневою кожей
На северном простуженном ветру.
В минувшем — земляничная поляна,
Где каждый куст — заворожённый клад.
И чудится: Царевна-Несмеяна
Отводит молча ходики назад.
О прошлого исчерпанная тема,
Звенящая пустою сулеёй.
С Петра и Павла — времени проблема,
Украденного ими и Ильёй.
Мне эти два часа — не Бога ради
Вернёт судьба, когда настанет срок
Шиповником в родительской ограде
Укореняться в горестный песок.
Чтоб вспомнилась весёлая планета,
Где я — другой, в другое время жил.
Моя страна — восьмое чудо света,
Где от межи полцарства до межи.
Где от напева древнего — истома
Солёной влагой мучает глаза.
И где второго августа — весомо
Грохочет неуёмная гроза.
Где всё простое — не бывало сложным.
А сложное не мучило во снах.
Где было всё...
Но всё осталось в прошлом,
Запёкшемся коростой на губах,
Пригнувшим вниз губительною ношей
Стихов, не досягнувших до мечты...
Жизнь ёжится шагреневою кожей,
И вянут за оградами цветы!
НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ
На Сретенье — лужи, на Пасху — пурга.
То степи, то чащи лесные.
Что скажешь?
"Россия — и вся недолга!".
Что сделаешь? Это — Россия.
Здесь нет колыбелей... Качают пращи
Камения судеб бедовых.
И здесь не дают на разжив палачи
Отступникам — тридцать целковых.
На этой земле, где, рожая, не ждут,
Что к смерти состарится тело,
Доносчику первый достанется кнут
За "Слово" его и за "Дело".
Но если сладка подъяремная месть,
И нету для ката Мессии,
На этой земле Благовещенье есть,
Чтоб верила в завтра Россия!
Чтоб знала:
в черёд зацветет краснотал
Церковный,
от солнечной ласки...
Но будут погосты по свежим крестам
Считать не доживших до Пасхи.
И в свиток свернувшись, чернеть небеса.
Кричать заплутавшая стая...
Что скажешь? "Россия — кругом чудеса!"
Что сделаешь? Участь такая!
Лев АННИНСКИЙ ЛЕОНИД МАРТЫНОВ: "НЕПОСТИЖИМО ДЛЯ УМА НА СВЕТЕ МНОГОЕ ВЕСЬМА..." Из цикла "Медные трубы"
Четырнадцатилетний омский гимназист пишет в 1919 году стихотворение, в котором, как в капсуле, свернуты интонации и темы будущего классика советской поэзии, самого загадочного ее мудреца-интеллектуала.
"Суббота бегала на босу ногу, чтоб не стоптать воскресных каблучков, кой-кто еще хотел молиться богу и делал книгу целью для очков…"
Бытовая зарисовка словно бы помещена в камеру-обскуру, и в этой камере, как в вертепе, разыгрывается действо, для которого и приготовлены каблучки-котурны. Имеется бог. Но странный с точки зрения официальной церковности, к которой нет у Мартынова никакого почтения. Он до самой смерти сохранит ироническое отношение к "иконкам и лампадкам". Его бог — Разум, так что недаром пророк носит ученые очки и молится книгам, страницы которых будут шелестеть в поэзии Мартынова до его последних строк.
А бури реальной истории? И их грохот различим сквозь шелест: "…Но вообще рождалось опасенье у всех, кто бросил думать о труде, что будет жарким это Воскресенье и даже пламень грянет кое-где".
"Кое-где" — это уже коронный прием. Шутливое приручение Вечности.
Путь к Вечности лежит через пламень Истории. Но до нее тоже еще нужно домучиться.
Это впереди. Детство же проходит в уютном служебном вагоне отца: отец, инженер-путейщик, строитель Транссиба, гидротехник. Замкнутый мир вагона компенсируется бешеным чтением. В книгах — "златоглавая Москва и величественный Петрополь", а за окном — избы, тонущие в снегу. Читаешь: "как хороши, как свежи были розы", а глянешь вокруг — в полынной степи "щетинится чертополох, пропахший паровозным дымом". В книгах (и на уроках словесности) "по небу полуночи ангел летит", а в Омске уже появляются первые калеки с германской войны.
О том, что поэзия может быть причастна к страшной реальности, молоденький Мартынов узнает в 1915 году из дошедшего до Омска московского поэтического альманаха, где "поэт с Большой Пресни" по фамилии Маяковский, провокационно сравнивая себя с Наполеоном, предлагает человечеству и дальше идти к гибели. С этой встречи История врывается в поэтические грезы омского мечтателя. Тем более, что к моменту, когда "кое-кто" собирается пощеголять на воскресных каблучках, пламень вспыхивает уже не "кое-где", а в самом Омске: "Бегут вассалы Колчака, в звериные одеты шкуры, и дезертир из кабака глядит на гибель диктатуры".
Гимназиста можно понять, но неужели ничто не подсказало сыну гидростроителя и будущему певцу воды, что гибнет не просто адмирал, но лучший гидрограф старой России? Нет, ни позже, в 1924 году, когда в поэме "Адмиральский час" он обрисует фигуру "морского волка", который готовит "степных волчат" к "предстоящей драке", и воспроизведет бред подзаборного пьяницы о "великом Колчаке", ни тем более осенью 1919 года эта мысль не посещает Мартынова: "выматывающиеся со дворов" колчаковцы кажутся ему "толпой крикливых арлекинов".
Эта кукольно-театральная метафора, конечно, больше пристала бы Антокольскому, но что неподдельно и неповторимо у Мартынова с первых его опытов, так само ощущение Истории как символического действа, в котором решается (или не решается) некая сверхчеловеческая задача, и Мировой Разум созерцает это копошение с загадочной усмешкой.
